Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

— Вы можете понадобиться здесь, — сказал он.

Я, однако, не придал никакого значения этому странному совету, ничего не сказал матери, и она, помня наставления врачей, отправила меня на это лето в родную деревню, к бабушке, которую я не видел уже пять лет.

Ехать нужно было полтораста километров по железной дороге. Станция Дровнино, на полпути от Москвы до Смоленска, никак не изменилась с тех дней, когда бабушка провожала меня в школу в Москву: бесконечные штабеля дров, пакгаузы, старик-сторож с ружьем в длинной шубе и в валенках.

— А что ж валенки, — возразил он мне на мою улыбку. — Дожжей пока не предвидится, вишь какая хорошая погода.

Я писал бабушке, чтоб не беспокоилась о подводе. Идти было до Гнилого всего десять километров, поклажи почти не было, я шагал проселочной дорогой, а последнюю треть скосил лесом прямо к нашему выгону; вышел и присел на кочку, разглядывая свою деревню. Серые от дождей бревенчатые избы, темные крыши, маленькие окна, ветлы, вороны… Не моя это уже была деревня. Не в деревне я теперь жил и не в городе. Жил в читальнях…

Бабушка заплакала, засуетилась, не зная, с какой стороны подойти к выросшему образованному внуку. Она была теперь очень маленькой, сморщенной. Хотелось ее обнять, поцеловать, но не привыкли в нашей семье показывать любовь. Я не знал, с чего начать. Но через день мы снова привыкли друг к другу. Жила она в приделе, а нашу горницу вместе с частью огорода сдавала теперь приезжему лесному инженеру. Без этого жить было бы нечем.

Рабочих, а вернее, работающих рук в колхозе не хватало, и я от нечего делать подрабатывал на конной косилке.

Когда 22 июня 1941 года Германия напала на Советский Союз, я понял, что имел в виду директор школы, предупреждавший комсомольцев. Но откуда он знал то, чего не знал сам Сталин? Это оставалось для меня загадкой пятнадцать лет, пока Хрущев не поведал, что советское руководство получало в 1941 много предупреждений о подготовке Гитлером нападения. Но гениальный вождь советского народа, видимо, не мог поверить в предательство своего друга, великого вождя германского народа. Агрессия оказалась для Сталина таким же шоком, как и для ординарных советских людей, которых он уверил, что пакт Молотова — Риббентропа 1939 года обеспечил им мир, Сталин пришел в себя лишь через одиннадцать дней. 3 июля нас собрали перед репродуктором слушать его обращение к народу.

«Товарищи! Граждане! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои…»

Колхозники выслушали обращение в полном молчании и молча разошлись. О чем думали братья и сестры товарища Сталина?..

Я думал только о том, чтобы меня мобилизовали. Первым делом направился в райвоенкомат на станцию Уваровка, в трех часах быстрой ходьбы от нас. Когда я пришел, там толпилось уже человек пятнадцать допризывников-добровольцев. Военком выглядел хмурым, ему было не до нас. Потолкавшись часов пять, мы разошлись.

Тогда я написал письмо наркому обороны Ворошилову: «Прошу направить меня на фронт. Мне скоро семнадцать лет. Член ВЛКСМ с 1939 года».

Ответ пришел довольно быстро и гласил, что меня призовут в нужное время. Мне не приходило в голову, что в Москве я мог бы вступить в те дни в народное ополчение.

Между тем немцы стремительно приближались. В соседних лесных деревнях объявились уже советские дезертиры и наши бабы судачили об этом не таясь. Надо было скорее уезжать в Москву, чтобы не попасть под оккупацию. Но это оказалось безнадежным: один за одним шли через Дровнино военные составы, пассажирских билетов не продавали. Параллельно железной дороге по Минскому шоссе непрерывными колоннами катили на Запад грузовики ЗИС с красноармейцами, с пушками на прицепах, с ящиками, крытыми брезентом. Обратных машин не было видно.

Однажды утром из лесного тумана выполз и вполз в нашу деревню пехотный батальон. Красноармейцы немедленно завалились спать в домах и сараях, председатель выделил корову на зарез. Командир, правда, засомневался, получится ли с ней вовремя, но моя бабушка вызвалась разделать корову моментом. Кухня стала возле нашего дома и бабушка преобразилась; я снова увидел ее прежней, быстрой, ловкой; корова скоро уже варилась, бабушка несла домой награду — коровью голову.

— Выдай лошадь, председатель, да и мальчишку ездового. Верну, — сказал комбат.

— Верне-ешь? — засмеялся тот. — Лошадь дам конечно, а человека — как же? Я не хозяин. Кто если сам согласится?

Я замер. Бабушка сверкнула в мою сторону быстрыми черными глазками и проговорила:

— Вот он поедет.

Через полчаса я запрягал лошадь.

Батальон снова вполз в лес. Лошади тащили пушку, повозки со снарядами, патронами, с заболевшими. Остальные, включая командиров, шли сами. Огней не разводили. Пищу давали сухим пайком. Когда появлялись бомбардировщики, останавливались, замирали под деревьями, пережидая. Немцы летели всегда на большой высоте — бомбить Москву. Наших самолетов не появлялось. Через трое суток без всяких происшествий батальон вошел в Вязьму.

Я попросился остаться.

— Ничего не знаю, — ответил мне комвзвода, шедший всю дорогу рядом с моей повозкой. — Комбат сказал, поедешь обратно.

— Я писал Ворошилову, сказал я. — Я комсомолец.

— Слушай, Ворошилов, получай живо кашу и мотай! Мы выступаем, понимаешь? Выступаем. Кто тобой будет заниматься? Не теряй, парень, время.

Батальон уходил.

Через пару дней я добрался до своей деревни и сдал председателю лошадь.

— До Вязьмы шли, говоришь? — переспросил он. — До Вязьмы. А говорят, в Вязьме-то уж немцы.

Немцы в Вязьме! Ждать было нельзя. Я снова пошел в Дровнино и на товарняке, везшем разбитые машины, удачно добрался до Москвы. (Немцы в действительности взяли Вязьму только через два месяца.)

Дверь открыла Лиза.

— А мама? — спросил я.

— В больнице. Она, это, аборт сделала.

— Как?

— Отчима твоего на фронт проводила. Взяли на третий день. Ну, она и сотворила себе аборт — сама, они же запрещены, ты знаешь. Да плохо. Кровищи! Раз на раз не приходится. Говорят, улеглась надолго, чудо еще жива осталась.

Я и не знал о ребенке. Весной мать с отчимом спросили меня как-то, не хочу ли я брата или сестру. Я сказал: хочу. Отчим, наконец, нашел работу по себе — в архиве, с зарплатой 450 и с перспективой роста; жизнь начала налаживаться. Но когда грянула война и его мобилизовали, мать поняла: жизни больше не будет, и сделала выкидыш. Очевидно, слишком волновалась при этом.

Итак, я жил пока один. Мне выдали продуктовые карточки, Петя подкинул немного денег. Его не мобилизовали — туберкулез. Я, конечно, стал снова проситься на фронт, но в военкомате ответили: жди, придет и твой черед, не волнуйся. Надо было зарабатывать на жизнь, и Петя привел меня на свой завод.