Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Это было верно. Открытость была нашим принципом — хотя мы никогда не изучали проблему внимательно. У меня было только два выхода: спрятаться от КГБ или дать КГБ упрятать меня в лагерь. Из этих двух единственным открытым действием было дать себя арестовать.

— Как-то глупо самоарестовываться, — сказал я.

— Конечно. Но откуда такая паника? — спросил Толя.

— Да не паника. Здравый смысл, — возразил я.

— Вас не арестуют, — сказала Люда. — На допросы вызывать будут, да, но не более.

Толя и Люда не верили в мой арест! Толя не верил и в свой арест. Это было поразительно. Гинзбург, Руденко, Тихий уже были схвачены, и было абсолютно ясно, что КГБ решил довести дело до конца. Но не в этом проблема, думал я. Проблема в том, что если мы скроемся, мощный аппарат дезинформации убедит людей, что раз мы прячемся, стало быть, мы преступники. Так что, по-видимому, я не прав. Во всяком случае у меня нет морального права действовать против воли членов группы. Все-таки, сказал я, выйду отсюда через чердак и проведу эту ночь в таком месте, о котором никакой черт не догадается.

Прибыли журналисты — два американца и один англичанин. Они объяснили, что из-за арестов интерес к группе на Западе теперь резко возрос (слушать это было грустно). Задали вопросы, получили ответы, забрали мои воззвания и уехали. Тут же был отключен Людин телефон, и три черных «Волги» подкатили к подъезду. Миша выглянул за дверь: некий человек стоял прямо за ней, другой — на лестнице, третий — у входа на чердак.

— Поздно, — буркнул я Люде с упреком.

Она с упреком же посмотрела на меня. Ей была отвратительна идея подполья.

В квартиру пока не вошли, Толю и Валю не задержали, когда они уходили. Я расписал очередность смены руководителей группы при последовательных арестах и отдал Люде. Итак, моя последняя свободная ночь, думал я, укладываясь на раскладушке. Я окружен. Уж лучше бы пойти домой, успел бы проститься с Ириной… Нет, не прорвался бы…

В десять утра постучали. Люда открыла. Восемь человек — не вошли — влетели, один бросился к шкафу и принялся искать меня там. Идиот: я сидел перед ним на стуле.

Меня вывели гурьбой. В узком лифте сопровождали двое. Один спросил:

— А Алексееву?

— Пусть сгниет на Западе! — ответил другой.

Я улыбнулся.

— Чего смеетесь?

Я не ответил. Они не сомневались, что на Западе гниют.

Внизу в подъезде толпились, ожидая моего вывода, два десятка уличных агентов низшего разряда. По одеждам — кто студенты, кто хиппи. Семь-восемь старушек-пенсионерок, «шампиньонов», как звала их Ирина, с нищими, затертыми хозяйственными сумками. Они работали на КГБ за двадцать-тридцать дополнительных рублей.

Привезли в районную милицию.

Ба! Прокурор Тихонов. Он вежливо поздоровался, попросил расписаться в протоколе задержания. Я взял протокол, чтобы написать только, что этот Тихонов подложил во время обыска в январе валюту Гинзбургу. Может, через пятьдесят или сто лет, подумал я, советские историки пожелают узнать правду и прочтут эту запись.

Чего-то ждали. Я попросился в уборную, безразличный милиционер показал пальцем. В тяжелом раздумье стоял я перед незарешетчатым окном. Еще есть возможность…

Нет. Люда права.

Приехали на черной «Волге». Меня посадили на заднее сиденье, обсадили двумя чекистами, третий — впереди плюс шофер. Вторая полная гебистов «Волга» мчалась позади. Они везли меня в «Лефортово», следственную тюрьму КГБ. Шло десятое февраля 1977 года. Казалось, это все происходило с кем-то другим, меня не было.

Пейзаж, который разворачивался вдоль Красноказарменной, моей последней улице перед тюрьмой, выглядел интереснее того, что был в Людином подъезде. Через каждый километр, справа по ходу, стояли, как дредноуты, черные машины, полные людьми. Да. Размах.

Неисчерпаема матушка Россия. Генералы в тысячу послушных рук ловят интеллигентов, говорящих своими словами. Генеральные секретари в тысячу послушных умов рассуждают, торговать ли гражданам гармошками. Генеральные конструкторы в тысячный раз барабанят: «Заключенный Королев», «Заключенный Туполев» — и в тысячу первый нечаянно освобождаются и — смотрите! смотрите! вот! — уже летят в космос ракеты, бороздят просторы самолеты… Но это иллюзия. Ничто не вечно. Россию — почти — исчерпали.

После бесконечных вопросов, общупываний, раздвиганий, разглядываний — каждой складки, каждого зуба — отдали, наконец, одежду и отвели в камеру. Две железных застеленных кровати, одна незастеленная. Человек. С грохотом захлопнулась дверь. Открылся глазок. Закрылся.

Я улегся на койку и растянулся. Научные расчеты, гонка документов, игры КГБ — все позади. Можно отдохнуть, наконец отдохнуть, хотя бы и в тюрьме.

«Лефортово» — тюрьма со знаком качества. Клопы, блохи здесь не ночевали. В камерах по двое, трое, четверо заключенных, а не по пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре. Подъем в шесть, и я успевал даже сделать зарядку вместе с сокамерником — наседкой, сменяемым периодически. Затем входил офицер с врачом. Главная забота врача была, конечно, — не сушим ли мы носки на решетке радиатора. Радиатор был наглухо отгорожен от нас фанерой с этой решеткой наверху, а под решеткой, как знала вся Москва, располагались микрофоны. Наседкам велено было заводить политические разговоры — авось выдам чего-нибудь. Я использовал точно тот же канал, чтобы передать следователям кой-какие полезные замечания. Однажды я сказал громко: «Дзержиморда Яковлев копирует психопата Дзержинского. Садится нос к носу и впивается в меня огненным взором». После чего Яковлев изменил на допросах позу на менее отвратительную.

В семь завтрак — глинистый, перепеченный, из огрызков хлеб-«вторяк» и каша либо грязного цвета лапша — боярский, как говорили ветераны, сравнивая с прочими московскими тюрьмами и с лагерями. Совалось это через откидное металлическое окошко в двери — «кормушку». Затем — часовая прогулка, но могла быть и в любое другое время. Десять гулких шагов — от выхода из тюремного корпуса до прогулочных двориков — по тюремному двору, окруженному четырехэтажными тюремными стенами, с решеткой и щитами на окнах, но с широким небом над головой, — это десять шагов почти свободы. Прогулочные же дворики — просто камеры без крыши, три на пять метров, со стенками трехметровой высоты. Тебя закрывают на замок, охранник наблюдает сверху из будки. Бегая трусцой по маленькому кругу, можешь неотрывно глядеть на небо. Или наблюдать воробьев.

На моих глазах создавались и рушились семьи. Старый муж неосторожно отлучался от своей супруги, и вот молодой любовник уже занимал его гнездо под тюремной крышей. Старик прилетал — потасовка. Леди, сидя неподалеку, наблюдала с восхищением. Юный любовник, конечно, побеждал.