Юрий Орлов - Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

В середине десерта вошел московский квартет: «Пора!»

Значит, не Якутск.

Я встал. Как-то неуследимо они оказались впереди, позади, справа и слева от меня — тоже мастера своего дела. Начальники КГБ остались за чаем с тортами.

Меня привели обратно к тому же самому военному самолету. Войдя теперь с хвоста, я увидел, что это был десантный самолет-пограничник: скамьи для солдат, огромный бак с горючим. Я оставил под скамьей свои вещи, прошел в офицерский салон и сел к окну, чекистский квартет вокруг. Офицер-пограничник уже ждал там же, сидя на отдельной скамейке. Они начали болтать. Мы поднялись. За окном стремительно темнело. Летчик взял курс на север.

Приземлились в темноте. Скелеты обгорелых или побитых штормами елей удручающе чернели на фоне глубокого фиолетового неба. Здание аэропорта было совсем новым. К моему удивлению, людей внутри было немало. Они держались так, как если б все было абсолютно нормально: вот человек гуляет тут с чемоданом и рюкзаком в центре плотного кольца из четырех охранников. Я вспомнил, как в самолете из Иркутска на Якутск пассажиры старались не видеть моих наручников. Я изучил информационную доску. Мы были в городе Полярном.

Полярный!

Мозаичная фреска на стене свидетельствовала, что здесь добывают золото и алмазы: счастливый советский рабочий с рукой американской статуи Свободы держал алмаз, лучащийся как солнце.

— Где мы? — спросил я одного из охраны.

— На Полярном круге.

«Должно быть совсем новый город, — подумал я, — никогда не видел его на картах».

У моих чекистов появился газик, и меня повезли куда-то вдоль темноватых улиц, мимо бесконечных стандартных пятиэтажек, огромных драг и опять пятиэтажек. Закончили путь ни в чем не примечательной двухкомнатной квартире, которую они открыли своим ключом. Это было нечто вроде общежития — по три кровати на комнату.

— Это ваша постель, — сказали мне. — Располагайтесь.

Один из них собрался в магазин купить жратвы на всех. Я дал ему денег и на себя. Он принес рыбные консервы и хлеб. Они вежливо пригласили меня присоединиться.

— Куда вы меня везете-то?

— Юрий Федорович! Это вы нас везете, а куда, мы, ей-богу, не знаем.

Улеглись: двое в моей комнате, третий в комнате рядом, четвертый бодрствовал в прихожей, сторожил. Изменить я ничего не мог, совесть была спокойна и я спал хорошо.

Утром вернулись в самолет. Офицер-пограничник тоже подъехал и мы полетели на запад. Вот и Норильск, символ ГУЛАГа. Меня вывели снова с рюкзаком и чемоданом. Я стоял на вокзале, охранники вели длинные таинственные переговоры с местными чекистами.

Значит, это и есть мое место.

Здесь, в этом закрытом городе между Ледовитым океаном и Полярным кругом, у меня не будет ни дома, ни огорода. Приехать ко мне сюда будет почти невозможно. То-то идеальное место для ссылки…

Однако через два часа мы снова поднялись, подлетели к самому океану и повернули опять на запад, вдоль океанского берега.

Куда же мы, черт возьми, летим?!

Я не отрывался от окна. Тундра, замерзшая, но свободная от снега, бугрилась благородным коричневым шелком. Черно-зеленые волны океана казались неподвижными, как на фотографии. Я всматривался и всматривался, пытаясь обнаружить движение, должны же они двигаться, но все же мне пришлось признать, что океан так и замерз волнами.

— Куда летим? — спросил один из чекистов офицера пограничника. — Не на Шпицберген?

Этот архипелаг разрабатывался СССР и Норвегией совместно. Я ждал с напряжением, но офицер не ответил. Внизу пошла опять тайга. Гигантские длинные широкие просеки тянулись одна за другой с севера на юг. Сторона лесоповала, сторона лагерей.

В полдень приземлились в 400 километрах южнее Ледовитого океана. «Печора», — объявил один из охраны. Мы вышли опять с вещами. Нашли вполне цивилизованную уборную, построенную снаружи отдельно от аэровокзала. Погуляли.

— Вот там, в том лагере сидит Петров-Агатов. Помните такого? — спросил меня другой охранник, показывая на колючую проволоку метрах в двухстах от нас, как раз при начале городской улицы. — Помните?

— Помню. Я вижу вы тут эксперт по лагерям. За что сидит-то на этот раз?

— За что и всегда — за мошенничество.

— Адекватный соавтор и КГБ, и Центрального комитета. ЦК переделывал его статью в «Литгазете» против Гинзбурга и меня десять раз.

— Откуда вам это известно?

— Значит, летим на Шпицберген?

Но от Печоры мы полетели не на северо-запад к Шпицбергену, а на юг.

Итак, в Москву. В тюрьму.

К вечеру достигли «Шереметьева». Две черных «Волги», четыре дополнительных чекиста в черных костюмах. Они мчались впереди, мы за ними. Какой русский не любит быстрой езды? Ленинградский проспект. Улица Горького; дом, в котором, быть может, в этот момент Ирина гостит у матери. Забудь об этом. Красноказарменная. Только теперь не стоят вдоль пути черные «Волги», как дредноуты. Он был прав, сволочь, начальник «Лефортова», мы встречаемся снова. Открыли стальные ворота, машины въехали в маленький дворик, ворота сразу закрылись. Чекисты ушли.

Часа два я сидел в машине один, затем ввели внутрь, в специальную камеру, обыскали, прощупали вещи, унесли их и выдали тюремную одежду. Значит, теперь новые порядки, своя одежда запрещена. Знакомый охранник, теперь-уже немолодой, молча провел в камеру и с грохотом захлопнул железную дверь. Как девять с половиной лет назад. И как тогда: две застеленных кровати, одна пустая, один сокамерник. Я немедленно потребовал бумаги написать жалобу. На каком основании изменили режим со ссылки на тюрьму? Через час меня повели на допрос. Был поздний вечер.

— Юрий Федорович, — начал следователь, тот самый, что допрашивал меня девять лет назад по делу Щаранского. — Вас привезли сюда пока как свидетеля по уголовному делу об антисоветской деятельности так называемого Русского фонда помощи политзаключенным и их семьям, статья 70 УК РСФСР, часть вторая. Что вы можете рассказать нам об этой активности?.. Хорошо, начнем официально. Ваше имя? Отчество?

Он зачитал мне некие показания против Московской Хельсинкской группы, а именно что она участвовала в работе фонда помощи политзаключенным. Такая деятельность и всегда под тем или иным предлогом преследовалась, но при генсеке Андропове она стала официально противозаконной. Уголовное дело было уже довольно пухлое. Говорить было нечего и незачем. Мне ничего не известно, да и ничего не помню, а вам, КГБ, помнить бы неплохо, что вы не имеете права держать меня здесь в тюрьме как свидетеля более трех суток.

Так допрашивали три дня, понемногу, гораздо легче, чем в дни моего первого визита в это заведение. Впрочем, они обычно начинают легко.