Александр Боханов - Павел I

«Дорогие дети мои. Мать, видящая, что дети её огорчены, может только советовать им умерить свою печаль, не питать чёрных мыслей, могущих вызвать печаль, не поддаваться скорби под влиянием расстроенного воображения, а прибегать к доводам, могущим умерить подобного рода огорчения и успокоить тревоги».

Павел и Мария надеялись на «материнское чувство» Екатерины, но она демонстрировала совсем иное. Её позиция была логически беспощадной. «Дети Ваши принадлежат Вам, но в то же время они принадлежат и мне, принадлежат и государству». В России, где она восседает на монаршем Престоле, ей всё подвластно и все ей принадлежат, а потому она и может вести себя только по своему разумению. Ни стоны, ни мольбы, ни обмороки не производили на неё никакого впечатления, если только они не отвечали её личным видам и «выгодам государства», что для Екатерины являлось синонимами.

Павел и Мария обратились с новым посланием к Екатерине, благодаря её за милостивый ответ, и предложили взять и их с собой в путешествие, чтобы быть «при Вас и наших детях». Однако в планы Императрицы подобная комбинация никак не вписывалась, а потому она была похоронена, не успев стать даже темой для разговора. Отповедь была жесткой: «Чистосердечно я должка вам сказать, — письменно заявила Императрица, — что новое ваше предложение есть такого рода, что оно причинило бы всем величайшее расстройство…»

Замысел Екатерины II расстроился самым неожиданным образом: накануне отъезда из Петербурга, в начале января 1787 года, Великий князь Константин заболел корью; возникли опасения и за здоровье Александра, и Императрица оставила внуков в столице, что её чрезвычайно огорчило. Повелительница России не любила изменять намеченные планы…

Здесь уместна краткая смысловая интерлюдия. Очень часто Императора Павла обвиняли (и обвиняют) в «жестокостях» и «деспотизме», приводя в качестве аргументов примеры отрешения от должностей разнообразных гражданских и военных лиц, некоторые из которых изгонялись не только со службы, но «даже из Петербурга». В таких случаях моральные вердикты звучат непререкаемо. Но почему же подобный ранжир моральной нетерпимости не применяется по отношению Екатерины II? Невозможно спорить с тем, что заточить в темницу и уморить голодом иерарха Церкви (Мацеевича), или разлучить детей и родителей — преступления против морали и нравственности куда в большей степени, чем лишение чинов и должностей. Но так уж уродливо «устроена» наша историография ещё со времени Н. М. Карамзина: двойная мораль, двойной стандарт. Екатерина — «великая», Павел — «тиран» и «деспот»…

Павел Петрович все жестокие удары со стороны матери выдерживал со стоическим мужеством, но грустные мысли неизбежно навевала безрадостность не только настоящего, но и прошедшего, и будущего. К своим тридцати годам ему нечем было гордиться и не о чём было вспоминать. Радость от исполнения большого дела отсутствовала в минувшем; не предполагалась она и в дальнейшем. «Я уже тридцать лет без всякого дела», — сетовал Цесаревич в письме графу Н. П. Румянцеву в июне 1754 года.

Его прадед Пётр I в такие же годы прославился военными баталиями, делами государственного устроения. Другой же кумир, Король Фридрих II Прусский, вступив на Престол в 1740 году, имея от роду двадцать восемь лет, сразу же начал войну за интересы Пруссии и за несколько лет добился превращения Королевства в первостатейную европейскую державу. А он кто? А он что?

Несмотря на пустую никчемность бытия, сотворенного по воле «Матушки-Императрицы», Павел Петрович, как истинный монархист, не позволял себе выпадов против Самодержицы. Примечательны в этом отношения размышления Цесаревича, которые зафиксировал в своих донесениях в Берлин представитель Прусского Короля Фридриха барон Келлер. Эти приватные беседы с доверенным Короля состоялись в январе 1787 года, и Павел Петрович, конечно же, прекрасно понимал, что Король Фридрих будет ознакомлен с их содержанием. Знал он и то, что любую информацию надо передать только с надёжной оказией, из рук в руки. «Прошу Вас, — призывал русский Престолонаследник, — не сообщайте по почте ничего, о чём мы говорим — нет надобности, чтобы кто-нибудь знал о сообщениях, сделанных мною Вам».

Павел Петрович коснулся в этих беседах разных тем, в том числе и такой запретной и щекотливой, как переворот 1762 года.

«Не мне судить, насколько было справедливо, сделанное двадцать четыре года тому назад. Весь народ присягнул тогда Государыне, которая ныне царствует над нами; была ли эта присяга искренняя или нет — не знаю, но я был свидетелем общей покорности. Это дело лежит на совести людей, действовавших в то время; что же касается меня, то я хочу жить в ладах с моей совестью. Я всегда советуюсь с нею, ничего не делаю противного ей, и это счастье я предпочитаю той более блестящей роли, которая может предстоять мне в истории… Я не знаю ещё, насколько народ желает меня; я в этом отношении не делаю себе никаких иллюзий! Многие ловят рыбу в мутной воде и пользуются беспорядками и в нынешней администрации, принципы которой, как многим, без сомнения известно, совершенно расходятся с моими».

Цесаревич не скрывал, что его во многом не устраивает течение дел в государстве, но при этом он даже и мысли не держал о том, чтобы бросить вызов существующему порядку вещей. Всегда находились люди, желавшие подтолкнуть Цесаревича к активным действиям; сделать его центром противоправительственных интриг или даже заговора. Этого опасалась и Екатерина, болезненно реагировавшая на малейшие подобные признаки: Бибиковская история яркое тому подтверждение. Толпы агентов и осведомителей каждодневно подслушивали и подглядывали за всем, что происходило в окружении Цесаревича, а потом доносили «по принадлежности». Но ничего государственно-преступного не выяснялось. Да, велись разговоры на политические темы, да, звучала критика, но критика исключительно по адресу отдельных лиц и мероприятий. Имя же Императрицы в этих критических разговорах не затрагивалось никогда.

Один характерный пример. Николай Иванович Салтыков (1736–1816) [61] В 1790 году Н. И. Салтыков подучил графский титул, а в 1814 году — княжеский. , которого Екатерина в 1773 году сделала управляющим двором Цесаревича («гофмаршалом») и потом состоявший в этой должности десять лет, первоначально настроен был весьма критически по отношению к Павлу. За годы же близкого общения он категорически переменил взгляды. Ум, такт, политическая корректность очаровали Салтыкова; он превратился в симпатизанта Павла Петровича, который в свою очередь начал считать гофмаршала другом. Естественно, Екатерина не могла оставить без внимания новую дружескую привязанность сына; никаких «друзей» в его окружении не должно быть.