Владимир Мельник - Гончаров

Однако Гончаров не оспаривает, что проблемы, которые поднимают «космополиты», в России действительно существуют, что страна должна сделать рывок — иначе не выживет в кругу развитых народов. Слова Гончарова, да и многих других, не были услышаны тогда — и они остаются по-прежнему актуальными. Выступая в роли цензора, Гончаров отнюдь не был упрямым и тупым «запретителем». На своём служебном посту он остаётся честным человеком, верным своим собственным убеждениям и исходящим из единственного принципа: польза России. Объясняя свою позицию, он признавался позже: «Знаете, чем я стяжал себе реноме сурового цензора? Борьбою с глупостью. Умных авторов я пропускал без спора, но дуракам при мне дорога в литературу была закрыта. Я опускал шлагбаум и — проваливай назад. Да, я сам против цензуры, я не сторонник произвола, я — литератор pur sang. Но надо беречь литературу от вторжения глупости». Цензурному комитету Гончаров отдал двенадцать лет жизни, которые тоже можно и нужно оценить как весомый вклад в развитие русской литературы.

К этому же времени, середине 1850-х годов, относится вспышка сильного чувства к Елизавете Васильевне Толстой, знакомой Гончарову еще по кружку Майковых. В одном из писем к своему близкому другу Анатолию Федоровичу Кони он признавался: «Пустяками, между прочим, я назову те драмы, героинями которых являются в жизни мужчин — женщины. Женщины, конечно, играют огромную роль, но это тогда весело, удобно, приятно, когда сношения о ними имею значения комедий. Тогда это придает dit fixe [192] Установленный порядок (фр.). жизни, бодрость, игру, живется легко, не мешает делу и делам. Но беда, когда мужчина примет любовь en serieux [193] Всерьез (фр.). и начинает любить «горестно и трудно»… Именно такие драмы уносят лучшие наши силы, можно сказать, обрывают цвет сил и отводят от дела, от долга, от призвания.

Последнее все я говорю про себя… поклонник, по художественной природе своей, всякой красоты, особенно женской, я пережил несколько таких драм и выходил из них, правда, «небритый, бледный и худой», победителем, благодаря своей наблюдательности, остроумию, анализу и юмору. Корчась в судорогах страсти, я не мог в то же время не замечать, как это все, вместе взятое, глупо и комично. Словом, мучаясь субъективно, я смотрел на весь ход такой драмы и объективно — и, разложив на составные части, находил, что тут смесь самолюбия, скуки, плотской нечистоты, и отрезвлялся, с меня сходило все, как с гуся вода.

Но обидно то, что в этом глупом рабстве утопали иногда годы, проходили лучшие дни для светлого, прекрасного дела, творческого труда. Я и печатно называл где-то такие драмы — болезнями. Да, это в своем роде моральный сифилис, который извращает ум, душу и ослабляет нервы надолго! Просто недостойно человека! Это вовсе не любовь, которая (то есть не страсть, а истинно доброе чувство) так же тиха и прекрасна, как дружба».

Он испытывал тревожное и беззащитное чувство по отношению к этой необыкновенно миловидной, красивой и одухотворенной женщине. Встреча оказалась судьбоносной. Все дело в том, что именно Елизавета Толстая является прототипом Ольги Ильинской в романе «Обломов». Каждое слово в письмах писателя к ней, каждое пророненное ею в ответ слово многое могут прояснить в гончаровском шедевре. До сих пор литературоведы спорили о том, кто именно может быть прототипом Ольги Ильинской: Екатерина Майкова или Елизавета Толстая? Но как-то на обочине остался другой, не менее важный вопрос: а кто же она, Елизавета Толстая? И следовательно, почему с уверенностью можно утверждать, что именно она, юная красавица, роман с которой развивался накануне окончания «Обломова», явилась реальным прообразом гончаровской героини?

Если нам что-нибудь и известно о Елизавете Толстой, то только благодаря тому, что она не прислушалась к просьбе писателя уничтожить его письма. Напротив, она их бережно сохранила и передала как особую ценность по наследству. Тридцать два письма Гончарова выстраиваются в короткий, но ярко вспыхнувший роман, исполненный зрелой страсти, духовных и душевных упований, надежд и… сознания собственного бессилия перед рукой судьбы…

Этот роман лишь условно можно назвать романом как таковым, ибо Гончаров сгорал в костре страсти один… Судя по письмам Ивана Александровича, на которые он получал в ответ лишь иногда редкие и скупые слова, обозначенные легкомысленным юным тщеславием, характер Елизаветы Васильевны, привыкшей к поклонению, не был гармоничным. Какое-то странное противоречие было в нем. Может быть, нечто похожее мы видим в Ольге Ильинской, которая, казалось бы, куда как высоко стоит по сравнению с Агафьей Пшеницыной, женщиной слишком простой и неодухотворенной, — а вот христианского долга, о котором она столь много говорит в романе Илье Обломову, так и не выполнила, не спасла его душу, уступив ее Бог весть каким силам… В Ольге доминирует тщеславие молодой женщины, способной оживить уже немолодого мужчину, вдохнуть в него жизнь. Эта способность, неожиданно явившаяся для нее самой, поражает ее воображение, вызывает прилив сил, желание поиграть этой страшной для мужчины силой. Но способность не воплощается в великом деле спасения души. Драма романа любовного в «Обломове» именно в этом: созидательная сила, не сознав своего долга, отступила — и стала разрушительной. То же было и в жизни Гончарова. Елизавета Толстая была младше его на пятнадцать дет. Ей нравилось, конечно, что большой, получивший известность в России писатель, словно юноша, весь поглощен чувством к ней. В одном из писем она написала Ивану Александровичу: «Можно гордиться дружбою такого человека». Дружбою… и только. Письма Гончарова поражают силой и полнотой чувства. Он говорит о «магнетизме глаз, вибрации голоса» — обо всем, «чем Вы так могущественно на меня действуете». В другом письме снова: «Сияющий умом и добротой взгляд… мягкость линий, так гармонически сливающихся в волшебных красках румянца, белизны лица и блеска глаз». Как это благоговейное чувство к изящному, грациозному, «артистическому созданию», должно быть, напоминало в жизни Илью Обломова, с его наивно-детским восхищением красотой Ольги Ильинской! Помните волшебные строки, ту сильнейшую в своей почти детской наивности влюбленность, которой нет аналога в русской классике, полной, казалось бы, всякой и всяческой любви: «Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как в пустыне, темно и вместе блестит что-то, душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом… Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело». Это счастье «смотреть на нее» постоянно ощущается в гончаровских письмах…