Геннадий Прашкевич - Герберт Уэллс

Зато к писательству мы относились серьезно. Я докучал Ребекке требованиями загодя продумывать главы большого романа «Судья», который она тогда писала, а она возмущалась, что я занят каким-то дурацким «Очерком истории» вместо того, чтобы дать разгуляться воображению в художественной прозе. Со временем «Очерк истории» стал вызывать у нее почти такую же ненависть, как имя Джейн. Когда в романе «В тайниках сердца» я описал склонность героини к разжиганию страстей, Ребекка приняла это как личное оскорбление…»

Впрочем, в героине романа «В тайниках сердца» («The Secret Places of the Heart») угадывалась и еще одна близкая подруга Уэллса — американка Маргарет Сэнджер, с которой он познакомился летом 1920 года. Известная суфражистка, она активно выступала за свободу женщин, требовала разрешения абортов, основала Национальную лигу контроля над рождаемостью, а позже стала первым президентом Международной федерации по планированию семьи. С Уэллсом Маргарет связывали самые нежные чувства. В воспоминаниях, написанных в конце тридцатых, она писала о нем в самых добрых тонах. «Он обладает не только интеллектом, но и необыкновенным умением любить как всё человечество, так и отдельного человека. Он может одновременно быть забавным, остроумным, саркастичным, блестящим, флиртующим и глубоким. Он так чуток, что мгновенно откликается на самое незначительное высказывание, интонацию или эмоцию. Чтобы быть с ним, нужно постоянно тянуться вверх…»

Он многим помогал тянуться вверх. Даже людям, относившимся к нему, скажем так, с непониманием. Джеймсу Джойсу, узнав о его бедственном материальном положении, он написал следующее письмо:

«Дорогой мой Джойс! Я изучал Вас и размышлял о Вас долго.

Вывод: я не думаю, чтобы я мог что-нибудь сделать для распространения Ваших произведений. У меня к Вашему таланту огромное уважение, которое началось по прочтении еще ранних Ваших вещей, и сейчас я чувствую прочную личную связь с Вами, но Вы и я выбрали себе совершенно разные дороги. Ваше воспитание было католическим, ирландским, мятежно-протестующим; моё — конструктивным, позитивным и, полагаю, английским. Я живу в мире, в котором для моего разума вполне возможен сложный гармонический процесс; при этом прогресс вовсе не неизбежен, но он возможен ! Эта игра привлекает меня. Для ее выражения я ищу язык простой и ясный, какой только возможен. Вы же начали с католичества, т. е. с системы ценностей, которая всегда противоречит реальности. Ваше духовное существование подавлено уродливой системой, полной внутренних противоречий. Вы искренне верите в целомудрие и чистоту личного Бога и по этой причине все время находитесь в состоянии протеста против… дерьма и чёрта. Так как я не верю во всё это, мой дух ничуть не смущает существование нужников, менструальных бинтов, даже незаслуженных несчастий. Вы росли в иллюзиях политического угнетения, я рос в иллюзиях политической ответственности. Для Вас восстать и отколоться — звучит хорошо. Для меня никак не звучит.

Теперь о Вашем литературном эксперименте. Это вещь значительная, потому что Вы сами человек значительный, и в Вашей запутанной композиции я вижу могучий гений, способный выразить многое, гений, который раз и навсегда решил избегать всяческой дисциплины. Но я думаю, что все это никуда не ведет. Вы повернулись спиной к «обыкновенному человеку», к его элементарным нуждам, к его нехватке свободного времени и ограниченному уму, и Вы все это тщательно разработали. Какой получился результат? Загадка. Писать Ваши две последние книги было, наверное, гораздо более интересно и забавно, чем кому-нибудь их читать. Возьмите меня — типичного, обыкновенного читателя. Много я получаю удовольствия от чтения Ваших вещей? Нет. Сильно я чувствую, что получаю нечто новое, открывающее новые перспективы, как, скажем, от скверно написанной Павловым книге об условных рефлексах в дрянном переводе X.? Нет. Вот я и спрашиваю себя: да кто такой, черт подери, этот самый Джойс, который требует такого количества дневных часов из не столь уж многих мне оставшихся в жизни для понимания всех его вывертов, причуд и словесных вспышек?

Но, может быть, Вы правы, а я совершенно не прав. Ваша работа — необычайный эксперимент, поэтому я буду делать все, что в моих силах, чтобы спасти ее от запретов и уничтожения. Ваши книги имеют своих учеников и поклонников, для меня же это тупик. Я не могу шагать за Вашим знаменем, как Вы никогда не пойдете за моим. Но мир широк, и в нем достаточно места, где мы оба можем оставаться неправыми».

Понятно, что к письму прилагался крупный чек.

В 1923 году вышла в свет утопия «Люди как боги» («Men like Gods»).

С годами вопросов к миру у писателя не стало меньше, разве что они углубились.

Развивается ли общество? Меняется ли человек? Куда могут завести человечество социалистические, марксистские убеждения? Не показал ли себя коммунизм силой исключительно разрушающей? Можно ли исправить суть человека против его собственного желания? Ждет ли нас какая-то новая мораль? Что вообще происходит с развитием человека, становится ли он более способным достигать по-настоящему больших целей?

«Люди как боги» — книга не одного прочтения.

В этой утопии явственно чувствуются отзвуки прежних (лучших) фантастических романов Уэллса. Он как бы бросает еще один взгляд назад — на уже написанное, но смотрит все равно в будущее. Так уж получилось, что некоему мистеру Барнстейплу (человеку, кстати, образованному) действительно удалось попасть в будущее. По натуре мистер Барнстейпл — человек привязчивый, любит жену. Но разве нас не раздражают жены? Да и трое сыновей мистера Барнстейпла не сильно стремятся к домашнему уюту. С каждым днем они становились все более широкоплечими и долговязыми; усаживаются в кресло, которое он облюбовал для себя; доводят его до исступления с помощью им же купленной пианолы; сотрясают дом оглушительным хохотом, обыгрывают отца в теннис, наконец, их шляпы валяются повсюду. Короче говоря, все достали мистера Барнстейпла. На маленькой машине любимого желтого цвета он спешно, оставив дома только записку, отправляется в путешествие по чудесным холмам и долинам Англии.

1921 год. Жаркое лето.

Шоссе впереди казалось пустынным.

Слева его окаймляла низкая, аккуратно подстриженная живая изгородь, за ней виднелись купы деревьев, ровные поля, за ними — небольшие домики, одинокие тополя; вдали — Виндзорский замок. Как яркое пятно выделялась вдали реклама какого-то отеля на речном берегу в Мейденхеде. Все обычно. Все буднично.

Но мистер Барнстейпл оказывается в другом измерении.