Николай Богомолов - Михаил Кузмин

Однако появление этого стихотворения явно связано с событиями, описанными в дневнике Кузмина 4 апреля 1911 года: «Князев пришел и вдруг стал разводить разные теории о девстве, плутовстве и т. д. Его и пленяла возможность в мужской любви, т<���ак> сказать, сыграть на шармака. Дешево же стоит тогда его переделка. Вышла сцена; не знаю, понял ли он, но все слухи о нем ожили в моем воспоминаньи. Кое-как примирились. Поехали сниматься. Снимались уже весело». Психологическая подоплека стихотворения становится тем самым гораздо яснее, но сам текст оказывается гораздо более одноплановым, чем реальные жизненные переживания: жестокие размышления и сомнения заменены «капризами милыми весны», беспокойная и терзающая любовь представлена безоблачной и безмятежной.

В стихотворениях, обращенных к Князеву, поэзия и реальность решительно расходятся, Кузмин хочет видеть в своем молодом спутнике идеального возлюбленного, каким тот на самом деле ни в коей мере не являлся.

Совершенство, которого Кузмин искал в любви, выражено в его стихах с окончательностью и «реальностью», которых он искал и не мог найти в жизни. Г. Шмаков справедливо говорит о том, что в своих лучших любовных стихах Кузмин создает духовный и физический идеал возлюбленного, так что объект любви полностью исчезает под идеализированной и тем самым деперсонализированной маской [414] . Не случайно тема «Вожатого» и «Светлого воина» переходит в стихи, посвященные Князеву, из цикла «Вожатый» в «Сетях»:

Стоит обратить внимание, что как раз в это время Кузмин готовит труд «Книга о святых воинах», никаких следов которого мы не смогли обнаружить, но сама заинтересованность в теме и уверенность, что книга будет написана [415] , весьма знаменательны. Снова, как и в мистических циклах «Сетей», реальный человек превращался в божественного вестника и вожатого, освещающего путь поэта к совершенству.

Впрочем, идеальный аспект поэзии не препятствовал и самому Кузмину, не только Князеву, увлекаться другими людьми, о чем говорят посвящения целых больших циклов в книге «Осенние озера»: «Зимнее солнце» (датировано февралем — маем 1911 года) обращено к уже упоминавшемуся актеру «Дома интермедий» Н. Д. Кузнецову, «Оттепель» (октябрь — ноябрь 1911 года) — к воспитаннику Училища правоведения Сергею Львовичу Ионину, брату известного актера и режиссера Ю. Л. Ракитина, «Маяк любви» (декабрь 1911-го — январь 1912 года) — к офицеру С. В. Миллеру, причем двое последних были весьма обеспокоены тем, чтобы их имена не появлялись в печати: в посвящении Ионину оставлены только инициалы, а посвящение Миллеру в части тиража снято вовсе, как и завершающее стихотворение, где прямо упоминается его имя.

Два последних цикла завершили формирование второй книги стихов Кузмина «Осенние озера», изданной тем же «Скорпионом» в августе 1912 года. В статье для энциклопедического словаря поэт и литературовед М. О. Лопатто, довольно близко знакомый с Кузминым [416] , попытался определить двойственность сборника так: «В его „Осенних озерах“ чувствуется некоторая неуверенность в себе и поиски чего-то живого, волнующего душу. Эта книга может считаться переходною. <���…> это живое К<���узмин> пытается найти в любви, довольно низменной и эгоистичной» [417] . Возможно, что современная критика, довольно сочувственно встретившая этот сборник, лучше бы ощутила эту двойственность, если бы заметила явно провокационную выходку поэта: сборник, завершающийся циклом «Праздники Пресвятой Богородицы», открывается (если не считать посвящения, также не очень сообразующегося с таким завершением) строками, составляющими непристойный акростих [418] . Кузмин начинает балансировать на грани довольно мрачного кощунства, свидетельствующего о наступающем кризисе творчества.

1912 год был в жизни Кузмина критическим. Если когда-нибудь в его жизни было время, о котором он мог сказать блоковскими словами: «И я провел безумный год», — то скорее всего это был именно 1912-й.

Начался он с болезненного прекращения отношений с С. В. Миллером, который постоянно ставил Кузмина в трудное положение, вымогая у него деньги. Чтобы избавиться от постоянных встреч, Кузмин даже на какое-то время в январе и феврале перебрался в Царское Село к Гумилевым. Очевидно, именно тогда он отрецензировал гумилевское «Чужое небо» и написал предисловие к ахматовскому «Вечеру», а помимо прочего оказался замешанным в атмосферу некоторого скандала вокруг «Цеха поэтов» и создающегося акмеизма. Записи в дневнике этих дней не особенно ясны, но, кажется, свидетельствуют, что Кузмин больше склонялся к тому, чтобы поддержать литературную молодежь, группировавшуюся вокруг «Цеха»: «Был скандал в Академии, кого выбирать? Символистов или „Цех“? Я думаю, второй, спрошу Женю <���Е. А. Зноско-Боровского>» (19 февраля). «Ходили <���с Гумилевым> вечером, рассуждая о стариках и „Цехе“. Читал „Мечтателей“ Анне Андреевне» (21 февраля). «В Царском хорошо, но у Гумилевых скучно. Играл. Обедали. На „Цехе“ Город<���ецкий> и Гумми говорили теории не весьма внятные» (1 марта). Однако никакого действенного участия в становлении нового течения Кузмин не принял, а вскоре и решительно разошелся с Гумилевым, о чем мы уже упоминали. Ахматова изложила историю этой ссоры так: «Кузмин был человек очень дурной, недоброжелательный, злопамятный. Коля написал рецензию на „Осенние озера“, в которой назвал стихи Кузмина „будуарной поэзией“. И показал, прежде чем напечатать, Кузмину. Тот попросил слово „будуарная“ заменить словом „салонная“ и никогда во всю жизнь не прощал Коле этой рецензии…» [419]