Джерри Лендей - Иисус Навин. Давид

Этому семейному конфликту суждено было привести к ужасным последствиям. Амнон отличался ненасытным любострастием.

В частности, будто желая сам себя уничтожить, Амнон был снедаем желанием овладеть своей единокровной сестрой Фамарью. Амнон жаждал Фамари столь безудержно, что иначе как одержимостью это нельзя было назвать. Он вздыхал о Фамари, вызывая в воображении картины их пылкой любви, ее полной покорности в его объятьях.

Ближайшим другом Амнона был Ионадав, сын Самая, брата Давидова. Ионадаву нужна была не только дружба с Амноном. Он алкал всех тех преимуществ, которыми мог бы пользоваться закадычный друг будущего царя, и всячески тщился как можно теснее сблизиться с наследником престола.

Именно Ионадаву признался Амнон в своем желании обладать Фамарью. У израильтян кровосмешение считалось одним из самых страшных грехов, отвратительной мерзостью. Опасаясь традиции египетских фараонов выбирать жен среди собственных сестер и следующего за этим вырождения, священные заветы запрещали евреям поступать «как в земле Египетской». Но у коварного Ионадава чувство греха напрочь отсутствовало. Страсть Амнона не вызвала у него возмущения, и он не обладал благоразумием, чтобы предостеречь его от вероятных последствий. Вместо этого он стал советовать Амнону, как половчее заманить Фамарь в свои объятья.

— Ложись в постель твою, — сказал Ионадав, — и притворись больным; и когда отец твой придет навестить тебя, скажи ему: «пусть придет Фамарь, сестра моя, и подкрепит меня пищею, приготовив кушанье при моих глазах, чтоб я видел, и ел из рук ее».

Амнон воспользовался советом, лег в постель и притворился больным. Царя известили, и он тут же поспешил в покои Амнона. К его отеческому беспокойству примешивалась тревога о добром здравии своего наследника.

Давид был несколько озадачен, увидев, что Амнон, несмотря на недуг, больше думает о еде. Когда Давид спросил у сына, не может ли он как-нибудь ему помочь, Амнон ответил:

— Пусть придет Фамарь, сестра моя, и испечет при моих глазах лепешку, или две, и я поем из рук ее.

Если бы царь не торопился и задумался серьезно о просьбе Амнона, он мог бы предчувствовать беду — голос Амнона дрожал от нетерпения, глаза лихорадочно блестели. Но Давид был чересчур занят своими заботами и волнениями и не заметил ничего подозрительного. Да в сущности, ничего такого уж странного в просьбе Амнона не было.

При дворе Фамарь все любили. Ее жизнерадостность была заразительна. Все ею восхищались, все к ней стремились. О ее кулинарном искусстве ходили легенды. Ее заботливость исцелит Амнона. И Давид передал Фамари, чтоб она позаботилась о своем единокровном брате.

С помощью слуг, пришедших с ней в покои Амнона, Фамарь терпеливо замесила великолепное тесто из пшеницы и ячменя, затем испекла лепешки на чистейшем меде и козьем молоке и подала их брату. Но раньше чем Фамарь поняла намерения Амнона, тот приказал:

— Пусть все выйдут от меня.

Слуги поторопились выполнить распоряжение и оставили царевича и царевну наедине. Затем Амнон со своего ложа сделал знак Фамари и тихо сказал:

— Отнеси кушанье во внутреннюю комнату, и я поем из рук твоих.

Несмотря на охватившую ее смутную тревогу, Фамарь из уважения к старшему брату повиновалась.

Амнон истолковал ее послушание как признак согласия. Он перестал понимать разницу между реальностью и своими фантасмагориями, убеждая себя, что Фамарь жаждет ему отдаться с такой же страстью, с какой он мечтает овладеть ею. Амнон был тщеславным и жестоким мужланом. У него не было ни грана терпения и деликатности. Он мигом вскочил со своего ложа, грубо схватил ее за руку и притянул к себе, сказал ей:

— Иди, ляг со мною, сестра моя.

К его удивлению, Фамарь стала сопротивляться. Ее изумление и отвращение были неподдельны. Она оцарапала ему руку своими ногтями, когда он швырнув ее на ложе и взгромоздился на нее.

— Нет, брат мой, нет, не бесчести меня, ибо не бывает такого в Израиле; не делай этого безумия. Куда пойду я с моим позором? А тебя все будут считать умалишенным.

Но Амнона невозможно было остановить. В отчаянии Фамарь вскрикнула:

— Поговори сначала с царем; пусть он отдаст меня тебе.

Но Амнон не хотел ничего слышать. Он зашел слишком далеко. Он осуществит свою фантазию, сейчас, немедленно!

Но как только он удовлетворил свое желание и Фамарь отодвинулась на угол ложа, задыхающаяся, вне себя от горя, в изорванной одежде и с синяками на белой коже, Амнон вдруг понял, что похоть обманула его. То, к чему он стремился, оказалось иллюзией. Его поступок был омерзителен. Но Амнону не хватало честности, чтобы признать свою вину. Вместо этого он перенес отвращение к себе на грубо изнасилованную девушку и закричал:

— Встань, уйди!

Фамарь была безутешна.

— Нет, брат, прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною.

Но Амнон не способен был на сострадание. Он не мог вынести вида своей сестры. Позвав отрока, служившего у него, он приказал:

— Прогони эту от меня вон и запри дверь за нею.

Слуга грубо вытолкал Фамарь наружу. Фамарь разодрала свою длинную одежду и посыпала пеплом свое лицо и голову в знак скорби.

Затем она поплелась к покоям своего брата Авессалома под испытующими взглядами придворных и слуг. Фамарь тронулась рассудком от стыда. Авессалом приютил ее. Она стала живым, дышащим воплощением его ненависти и презрения к Амнону. Грех, совершенный над его сестрой, взывал к отмщению. И Авессалом поклялся отомстить в полной мере, но в свое время и на свой лад.

Услышавший обо всем этом, Чавид сначала не поверил ушам своим, а потом стал горько упрекать себя. Он не только послужил невольным посредником в надругательстве Амнона над Фамарью, но его собственные пороки как бы послужили примером для сына. Амнон, как в свое время и он, Давид, уверовал, что стоит над законом и для него не обязательны нормы поведения, обязательные для израильского простонародья. Но Амнон пошел дальше своего отца в своеволии: он решил, что вправе лишить невинности собственную сестру и опозорить царский дом.

Давид обрушился с проклятиями на Амнона и с отвращением отослал его прочь. Царь понимал, что это не соответствует тяжести содеянного, однако же у него не хватало решимости наказать Амнона единственным способом, который заставил бы того почувствовать всю серьезность наказания. Как бы Давиду этого сейчас ни хотелось, он не мог лишить его наследия в пользу Авессалома. Ни политически, ни психологически он не мог запятнать имя Давидова дома. Взалкавший славы, Давид теперь поскользнулся на мерзкой грязи. Если бы он обнародовал правду о гнусностях Амнона, приверженцы Яхве были бы вправе потребовать его головы. Влиятельные персоны из числа священников, а также противники царского дома и без того разжигали в народе возмущение греховной жизнью двора. Признать их обвинения справедливыми и дать еще больше оснований для недовольства было бы чревато гибелью и для царя, и для страны. С другой стороны, Давид теперь никак не мог допустить, чтобы Амнон ему наследовал. Амнон бесповоротно опозорил себя. Давид не мог решить, что же ему делать, — и поэтому не предпринял решительно ничего. Во всяком случае, внешне ничего не изменилось, Амнон не был наказан и, как казалось, сохранил доверие и благоволенье своего отца. Но каждый, побывавший в Иерусалиме, возвращался в свою деревню, на виноградник или в свое хозяйство с версией мрачных событий, и с каждой передачей рассказ становился все более отвратительным. Авессалом с виду смирился с подобным положением вещей, но продолжал вынашивать двойную обиду — обиду своей сестры и свою собственную. Жажда мести и честолюбие подпитывались затаенной горечью из-за того, что царь продолжал считать престолонаследником презренного Амнона. Со временем Авессалом тоже падет жертвой неодолимого наваждения. Он стал вынашивать некий план.