Евгений Чазов - Рок

А проблемы экологии, вопросы санитарии и гигиены, которые умалчивались и впервые были подняты нами на уровень широкого обсуждения? Сейчас много говорят о том, что только победа демократов в 1991 году открыла возможность во всеуслышанье заявить об истинном состоянии экологических проблем. Но прочтите в газете «Правда» за август 1987 года мое интервью — в нем говорится, что более чем в 100 городах Советского Союза уровень загрязненности воздуха во много раз превышает допустимые нормы, что обусловливает высокую заболеваемость населения; что каждая четвертая проба воды из водоемов не отвечает химическим и бактериологическим стандартам, причем 25% водопроводов коммунальных хозяйств подают воду без достаточной очистки.

В отличие от многих современных «экологических» борцов мы не просто декларировали, но и действовали Я вспоминаю, как настороженно даже некоторые из моего близкого министерского окружения восприняли предложение обратиться в Политбюро с изложением истинного состояния санитарно-гигиенической обстановки стране и конкретными предложениями по исправлению сложившейся ситуации. Такой документ был создан, в чем колоссальная заслуга Главного санитарного врача страны А. Кондрусева и возглавляемой им службы. 17 июля 1987 года мы направили письмо в Политбюро с подробным изложением экологической и санитарной обстановки в стране. Оно заканчивалось конкретным предложением: «Министерство здравоохранения СССР считает необходимым создание комплексной долгосрочной (на тринадцатую и четырнадцатую пятилетки) Государственной программы, направленной на решение экологических проблем и кардинальное улучшение санитарного состояния страны».

Как мне говорили, в Политбюро этот документ произвел эффект разорвавшейся бомбы. Не знали, как на него отреагировать, и он долго ходил по разным инстанциям Наконец, был найден вариант: включить некоторые из предложенных нами мероприятий в подготавливаемое общее постановление ЦК и Совета Министров по вопросам охраны здоровья населения страны. Работники аппарата ЦК КПСС говорили мне, что письмо в Политбюро многим не понравилось. Как же оно могло понравиться, если в нем приводились такие факты: 25% молокоперерабатывающих заводов и 30% мясоперерабатывающих не соответствуют санитарным требованиям, 25% мощностей очистных сооружений не работают, в открытые водоемы страны ежегодно сбрасывается 160 кубических километров (!) сточных вод, на тяжелых работах в индустрии заняты 270 тысяч женщин.

Меня часто спрашивали, в том числе и иностранные корреспонденты, не боюсь ли я неприятностей при своей принципиальности и открытости, что позволяет мне так откровенно и критично высказываться по наболевшим вопросам. Эта независимая позиция основывалась на моем положении академика двух академий, который не держится за кресло министра, а также на моей известности как общественного деятеля, ибо еще свежа была в памяти телевизионная трансляция о вручении Нобелевской премии мира. Но главное в другом: это правда, которую мы говорили и которую понимал и воспринимал народ. Это была конструктивная гласность, за которую мы все голосовали, ибо она определяла исправление ошибок. Была, впрочем, и другая «гласность», которую в разных кругах широко использовали в личных целях для разрушения и завоевания власти.

Говоря о принципиальности, вспоминаю наши стычки с Министерством газовой промышленности по поводу строившегося астраханского комплекса. Министр В. Черномырдин, с которым мы были в хороших отношениях, неоднократно звонил мне и с вежливым упреком говорил, что мы срываем работы по освоению месторождения. И так же вежливо, но неуступчиво я отвечал, что мы не подпишем акт приемки, если не будут устранены проектные и конструктивные недоделки. К чести Виктора Степановича, он, поворчав, согласился с нами. Была создана согласительная комиссия, которая и решила поставленные вопросы.

А вот с Б. Ельциным нам договориться не удалось. В то время, после Московского горкома партии, он работал заместителем председателя Комитета по строительству. Тогда на одном из сибирских деревообрабатывающих комбинатов была построена целая серия домов. Исследования показали, что содержание фенола в жилых помещениях этих домов значительно превосходит допустимые уровни. Началась тяжба, дошедшая до Москвы. Я понимал завод-чан — пропадали их труд, заработанные деньги. Но, с другой стороны, в этих домах должны жить северяне и проводить в них большую часть суток, при этом возникала реальная угроза появления у них бронхиальной астмы, заболеваний легких и крови. Позвонил Б. Ельцин и попросил меня подписать документ о возможности приемки домов. Когда я категорически отказался, он заметил: «Ну что же, как хотите. Я и сам без Вас подпишу этот акт». Не знаю, что было дальше. Может, все ограничилось только словами и Ельцин, всегда, как он говорит, радевший за народ, не подписал этот документ.

Можно привести много других примеров, каждый из которых начинался бы со слова «впервые». Впервые была создана система борьбы со СПИДом; в стране начало функционировать более 400 специальных лабораторий. И как бы нас тогда ни критиковали за пренебрежение к этой проблеме, за недостатки в развертывании соответствующей службы, она доказала свою эффективность. По крайней мере разговоры об эпидемической ситуации в России, на Украине начали возникать лишь в последнее время — в условиях свободы, демократии, рынка и одновременно резкого возрастания наркомании, венерических заболеваний, бедности. Когда мы покидали министерство в 1990 году, в стране было около 100 больных СПИДом, сегодня на просторах бывшего СССР их количество начало исчисляться тысячами.

Хотелось бы сказать и о создании системы экстремальной медицины. В те годы не было специального Министерства по чрезвычайным ситуациям и все вопросы медицинского обеспечения в случае катастроф возлагались на Министерство здравоохранения и его органы на местах. Необходимость создания службы экстремальной медицины стала для нас очевидной после землетрясения в Армении. Это было тяжелое организационное и психологическое испытание и для меня, и для многих наших служб.

Вернувшись в Москву, мы не только организовали центр экстремальной медицины, но и создали материальную базу для медицины катастроф. Помню, как Н. Рыжков удивился, буквально через месяц познакомившись с развернутым в Центральной клинической больнице полевым передвижным госпиталем с самыми современными технологиями. Были заказаны специальные медицинские самолеты — операционные, реанимационные, эвакуационные. Не знаю их судьбу сейчас, но создаваемая в те времена система была единственной в мире, что подчеркнули участники проведенной нами в мае 1990 года Международной конференции «Медицина катастроф».