Ефим Гольбрайх - Былой войны разрозненные строки

Старый солдат спрашивает: «Что бы ты хотел, чтобы тебе оторвало: руку или ногу? Вообще-то, я бы хотел, чтобы мне ничего не оторвало. Но… Представляю себе: на одной ноге ходить неудобно, будешь ковылять всю жизнь. Лучше вернуться с фронта с орденом и гордо ходить с пустым рукавом, небрежно заправленным за ремень. Девушки будут говорить раненный герой вернулся. Руку! говорю. Ну и дурак! спокойно реагирует старый солдат. Ты прикинь, что рука делает, что нога». И верно. Мы вчерашние школьники, что мы знаем о жизни, а он рабочий человек, ему обе руки нужны.

С передовой доносится негромкий шум боя. Вдвоем с командиром роты связи идем проверять линию полевого телефона. Старший лейтенант идет налегке, у меня на плече четырехсотметровая катушка провода.

В небе появляется одинокий немецкий истребитель. Смотрим, как будто ему до нас нет дела. Едва ли обратит внимание. Непохоже. Цель уж больно незавидная. Но летчик, по-видимому, думает иначе, мессершмитт вдруг срывается в пике, и пока мы гадаем, что за объект он выбрал для атаки, у самых наших ног земля вспарывается чередой крупнокалиберных пуль! Ду-ду-ду-ду-ду… Промазал. Но не намного. Очередь прошла меньше, чем в полушаге… Исчез за лесом.

Нет! Возвращается! Настырный… Теперь ясно охотится за нами. Больше в поле никого нет, до леса не добежать. Командир роты замечает впереди окоп. Бежим к нему. Старший лейтенант впереди, я сзади. Отстаю. Не соображаю, что катушку можно бы пока и сбросить. Самолет пикирует. Свистит бомба. Падая в отчаянии ничком, вижу: командир роты счастливец! успевает добежать до окопа и скрывается в нем.

Следам за ним в окоп влетает бомба. Общеизвестно, что советского солдата вши не едят. Они едят исключительно немецко-фашистских захватчиков, неизвестным науке образом отделяя правых от виноватых. Что касается меня и моих товарищей, то для нас вши делали исключение и жрали нас с большим аппетитом, совершенно так же, как немцев. Если не более того.

Черт знает, откуда они берутся. Старые солдаты утверждают, что от тоски. Лозунг «Все для фронта!» выражался еще и в том, что на передовую выдавалось белье новое, ни разу не стираное, прямо с фабрики. Шили его из теплой, плотной ткани, швы были в палец толщиной, протирали оно нашу молодую кожу до костей, и не ранен, а к концу перехода весь в крови.

К зиме сорок второго сорок третьего годов выдали свитера. Воевали в ту зиму тяжело и долго. Месяца три не было случая не то что раздеться, а хоть бы шинель снять. Когда притихло после Сталинграда, на каком-то хуторе в сохранившейся жарко натопленной хате, стащил через голову свитер. Что за чертовщина: получал, помню, коричневый, а снял серый. Да неровно как-то окрасился, пятнами. Глянул Вши!.. Скатал свитер клубком и через головы сидящих у печи ребят швырнул в огонь. В печи раздался треск. Да что ж ты, сынок, наделал! Отдал бы мне. Я б его откипятила, отпарила запричитала хозяйка. Не сообразил.

Больше никогда не носил я на фронте свитеров.

Время от времени, когда позволяла обстановка, организовывалась баня с вошебойкой. Поочередно пристраиваемся на пенек, и старшина стрижет всех «под ноль». Головы делаются круглыми и полосатыми. (Это начисто забыто всеми сценаристами и кинорежиссерами. Ношение прически разрешалось только офицерам и сверхсрочникам.) Вошебойка это железная бочка, под которой разводился костер. А баня нередко Г-образный окоп, чуть побольше обычного. В «голове» буквы несколько ступенек, по которым, вспоминая бога, черта и старшину, соскальзывали в «основной зал», где могли мыться сразу трое. На каждого старшина выдавал по два котелка горячей воды: один для головы, другой на все остальное. А вместо мочалки щетку для мытья лошадей. Очень удобно: просунешь ладонь под ремешок и трешь спину товарища до цвета и звука покраснеет и заскрипит значит, чистая. В окопе дымила буржуйка, которая не столько грела, сколько обозначала тепло. Дым ел глаза, долго этого выдержать было невозможно, выскакивали на свет белый раньше, чем обмундирование успевало пройти положенную обработку, и некоторое время бегали, чтобы не замерзнуть, вокруг бочки, исполняя какой-то немыслимый танец дикарей нагишом, но в сапогах. И не болели.

Пришел в отдел кадров за назначением. Получил предписание: старший лейтенант такой-то, назначается заместителем командира роты в стрелковый полк. Я младший лейтенант! сказал я и возвратил бумагу. Бери, раз дают. И уходи. Явно не хотелось кадровику выписывать новый документ. И какая разница, в каком чине меня убьют. Но я настоял. Кадровик нехотя переписал. А может, он хотел сделать доброе дело. Знал, что многие начальники неохотно «производили» евреев. Впрочем, бывали случаи, когда некоторые сами повышали себе звание…

И я отправился разыскивать свою часть. Старые солдаты, возвращавшиеся в свою часть после госпиталя — явление довольно редкое. Обычно направляют в другие части. Отставшие по каким-либо причинам и догоняющие свои подразделения хорошо знают: голосовать на дороге бессмысленно ни одна машина не остановится. Услышав шум приближающегося автомобиля, бывалые солдаты даже не оборачиваются бесполезно, никто не подберет.

Вначале это возмущало: ведь свой же брат, солдат! Потом привык и безропотно тащился к очередному контрольно-пропускному пункту, где проверяли документы водителей и пассажиров и пристраивали солдат и офицеров на попутные бортовые автомашины.

Возможно, приказ был такой: не сажать. По виду же не узнаешь, кто есть кто, может, переодетый в нашу форму власовец или вовсе немецкий разведчик. Исключение делалось только для лиц женского пола. Стоило девушке в военной форме поднять руку и любая даже легковая машина останавливалась и подбирала. Была-небыла, а побалагурить приятно. В отношении же солдата, офицера идет он, ползет ли — никому нет дела.

Юг. Леса нет. Вырыли землянку в тощей посадке, перекрыли честным словом, поставили железную печурку, натаскали бурьяну, сидим, топим. А я письмо в тыл пишу: «На земляных постелях бурьян, по нему скачут лягушки, под кровлей, по «балкам» мечутся мыши. Иногда мы стреляем в них из пистолетов, они на некоторое время успокаиваются, но помогает мало, только пыли много. Ночью в уши и за воротник с потолка сыплется земля, в носу черно от копоти. И все-таки не хочется уходить отсюда в неизвестность…»

В безлесье землянка как роется? Посередине углубляется проход, а по бокам, как в купе железнодорожного вагона, остаются два лежака: хочешь спи, хочешь гостей принимай. Тепло, громыхает вдали, наша очередь еще не пришла, сидим в землянке и поем «Землянку». Тихо так поем, задумчиво, для души.

Вот вырыть бы такую землянку, оклеить газетами, запасти бурьяну на зиму и жить. И жить! И ничего больше не надо!