Михаил Люстров - Фонвизин

«Французский след» просматривается и в «Опыте российского сословника»: по наблюдению исследователей, в основу этого фонвизинского сочинения положена многократно переиздававшаяся в XVIII веке внушительных размеров книга французского лингвиста Габриэля Жирара «Французские синонимы: их различные значения и правильное употребление». У аббата Жирара Фонвизин заимствует значительную часть материала, вслед за аббатом Жираром же утверждает, что по своему значению синонимы отнюдь не тождественны, «что одно слово не объемлет никогда всего пространства и всей силы знаменования другого слова и что все сходство между ними состоит только в главной идее».

Как бы ни интересовался Фонвизин «российским языком», как бы умело им ни пользовался, его первые публикации в «Собеседнике» выдают в нем не столько квалифицированного лексиколога, сколько хорошего переводчика с французского. Правда, приведенные и подробно рассмотренные в «Опыте российского сословника» примеры со всей определенностью показывают, что его составителем является автор сатирических статей новиковских журналов, творец «Бригадира» и «Недоросля», человек, интересующийся отечественной литературой и имеющий представление о работах французских философов. О близости «Опыта российского сословника» к новиковской традиции говорит, например, приведенная в статье «Ум, разум, разумение…» «история известного Глупона», который имел в три года «смысл годовалого младенца», затем последовательно и с большим успехом доказал отсутствие у него понятия, разумения, воображения и дарования. По окончании учебы Глупон показал окружающим, что не может подчинять страсти рассудку, а став начальником, вызвал общий смех подчиненных своим рассуждением; слова, «наполненные разума», «в устах Глупона казались величайшим дурачеством»; став же по воле «слепого случая» «знатным господином», он наглядно продемонстрировал, «что в нем толку мало, ума не бывало». Ясно, что Глупон — родной брат Глупомысла, Скудоума, Безрассуда, Несмысла и прочих недалеких персонажей новиковского «Трутня». В «Собеседнике» этот персонаж встречается еще однажды, правда, в помещенной в 11-й части журнала анонимной эпиграмме «На Глупонова» он обозначает бездарного поэта, а не глупого начальника:

На связь «Опыта российского сословника» с комедиями Фонвизина указывает сделанная им подборка синонимических рядов: кроме статьи «Ум, разум, разумение», автор включает группы «Сумасброд, шаль, невежда, глупец, дурак» и «Животное, скот». Отныне, читая «Бригадира», должно иметь в виду, что «глупец тот, которого ум весьма ограничен. Дурак, который ума вовсе не имеет», а «смотритель» «Недоросля» не должен забывать, что «все то создание, которое имеет душу живу, называется животным. Следственно человек и скот под сие название подходят. Но если человек называется в добром смысле животным, то скотом иначе не именуется, как в дурном смысле, то есть когда рассудок управляет им не больше как скотом». Среди слов, давших героям «Недоросля» говорящие имена, в «Опыте российского сословника» описаны не только вышеназванный «скот», но и «старый» («старый человек обыкновенно любит вспоминать давныя происшествия и рассказывать о старинных обычаях», чем на протяжении всей комедии и занимается Стародум), и «милый» («мил кто любим», и единственным «любовником» в «Недоросли» оказывается жених Софьи Милон). Естественно, среди перечисленных в разделе «Звание, чин, сан» военных чинов наряду с прапорщиком и майором назван бригадир.

Несколько необычным для Фонвизина может показаться предложенный им краткий экскурс в историю русской литературы (в разделе «Писец, писатель, сочинитель, творец» он объявляет, что «у нас в древности писцов было мало; из них отличился Нестор, писатель Российской Истории. Между сочинениями нынешнего века славен Ломоносов, творец лучших од на российском языке»); однако, учитывая интерес императрицы к древней истории управляемого ею государства, упоминание Фонвизиным Нестора-летописца странным не кажется. В том же, что истинной «славой россов» был, остается и будет всегда лично знакомый Фонвизину «бессмертный Ломоносов», в России сомневались очень немногие. Зато указание на французских авторов в работе, созданной переводчиком с французского по образцу французского же исследования, выглядит вполне ожидаемым: Фонвизин напоминает российскому читателю, что «Волтеровы письма наполнены остротою», и, опровергая непатриотические заявления русских галломанов о превосходстве французского языка над русским, цитирует Клода Адриана Гельвеция, утверждавшего в своем трактате «Об уме», что сами французы не могут однозначно ответить на вопрос, что такое «esprit».

В «Опыте российского сословника» Фонвизин выглядит автором ученым, степенным и в высшей степени лояльным по отношению к властям: например, синонимы «основать, учредить, установить, устроить» он употребляет в предложении, звучащем в высшей степени верноподданнически: «В России Екатерина II основала общество благородных девиц, учредила наместничества, установила совестный суд и устроила благочиние». Ядовитым и дерзким критиком существующих порядков Фонвизин выступает в другой своей работе — в «Вопросах сочинителю „Былей и небылиц“». Издатели «Собеседника» просят пишущую братию готовить критические материалы и направлять их издателям же или самой княгине Дашковой; Фонвизин незамедлительно составляет свои «неудобные» (а подчас и не всегда уместные) вопросы и пересылает их «дежурившему» в эту неделю издателю, автору «Былей и небылиц». Согласно преданию, Екатерина Романовна Дашкова и старый знакомый Фонвизина, недавно вернувшийся в екатерининскую Россию Иван Иванович Шувалов уговаривали фрондирующего писателя отказаться от мысли опубликовать в «Собеседнике» свои, по наблюдению современной исследовательницы В. Проскуриной, абсолютно не соответствующие концепции издания претензии; однако Фонвизин проявил твердость, и его «Вопросы» увидели свет в 3-й части журнала. Поступок Фонвизина явно противоречит характеристике, данной ему Вяземским, который, ссылаясь на свидетельство Петра Васильевича Мятлева, отмечал, что «при самом скором и беглом уме он никогда и никого умышленно не огорчал, кроме тех, кои сами вызывали его на поприще битвы на словах»; императрицу же он огорчил и огорчил пресильно.