Елизавета Драбкина - Черные сухари

Но еще больше раскрылась передо мной красота Урала, когда участники Майского союза, в который я вступила, впервые пошли на экскурсию. Стоило нам отойти на несколько верст от города, как нас окружил сплошной хвойный лес, перед нами высились скалы, поляны были покрыты цветами поразительно ярких и глубоких тонов.

Полная всеми этими впечатлениями, я отправилась на собрание членов Майского союза, ожидая, что там будут говорить о чудесах уральской природы. Каково же было мое удивление, когда жирненький румяный господин (это был видный деятель местного отделения кадетской партии) стал разводить речь, что вот-де мы занимаемся защитой природы, но еще важнее, чем природу, охранять наши юные души от тлетворного влияния революционной пропаганды. Что Россия должна, мол, сплотиться вокруг правительства и разбить Германию и Турцию, чтоб завоевать необходимые ей проливы. А с крамольниками, которые желают помешать победе русского оружия, следует поступать со всей строгостью законов военного времени.

Вернувшись домой, я рассказала про это собрание маме и ее товарищам. И когда через несколько дней я пришла в Майский союз, я увидела, что там появилось несколько рабочих пареньков, которые резко выделялись среди учащихся своим независимым видом, дружбой и взаимопониманием. Особенно приметен среди них был высокий черноглазый юноша, рабочий Верх-Исетского завода Николай Скворцов.

Уже потом мне стало известно, что екатеринбургские большевики, узнав о Майском союзе, решили использовать эту организацию для работы среди молодежи и послали туда группу молодых рабочих, близких к партии.

В ближайшую же субботу мы отправились с вечера на экскурсию к знаменитым скалам «Семь братьев». Дорога шла в гору. Мы переходили через ручьи и каменные осыпи. Наконец подошли к стоявшим дружной семьей скалам, покрытым зеленоватым мохом. Натаскали хворосту. Скоро уже пылал костер. На двух рогульках закипал чайник.

Когда кончилось чаепитие, Николай Скворцов вытащил из кармана небольшую книгу в желтой обложке и сказал, что называется эта книга «Овод». Он предлагает почитать ее вслух. Решив, что раз «Овод», то значит книга по энтомологии, я без особого удовольствия приготовилась слушать.

Николай начал читать. И у подножия уральской скалы зазвучала трагическая история английского юноши, отдавшего свою жизнь за дело освобождения Италии.

Чтение шло ночь напролет. Сухие сучья потрескивали в костре. Прощальное письмо Артура к Джемме мы прочли при первых лучах солнца.

Как мы ни устали, но сразу разгорелся спор. Мнения о героях книги разошлись. Для одних она прозвучала как призыв к революционному подвигу, выше и прекраснее которого нет ничего на земле. Другие с пеной у рта доказывали, что Овод поступил «глупо» и «непрактично», когда отказался от помощи кардинала Монтанелли. Нашлась гимназистка, которая, пожав плечиками, заявила, что она вообще не понимает «идиотов», которые «лезут за кого-то умирать».

Но потом средоточием спора стали два человека: Николай Скворцов и ученик реального училища Виктор Матулевич. Возбужденные, красные, они с яростью нападали друг на друга. Разговор шел уже не об Италии. Нет! Спорщики вспоминали имя сподвижников Пугачева — уральского рабочего Белобородова, 1905 год! Оказалось, что прапрадеда Матулевича, управителя одного из каштымских заводов, повесили пугачевцы, а прапрадед Николая Скворцова сражался в отряде Белобородова. Во время расправы с пугачевцами у него вырвали язык, отрубили руки и ноги, а затем обезглавили.

После этой ночи в работе Майского союза отчетливо наметились две линии: Скворцов и его товарищи использовали каждый повод, чтоб высказать свои материалистические и революционные идеи, а Матулевич с компанией болтал о философском идеализме и «высоких принципах партии конституционалистов-демократов», то бишь кадетов.

Николай Скворцов сделал так, что наши экскурсии не ограничивались одним лишь посещением прекрасных уголков природы. Теперь мы бывали на заводах и рудниках. Мы видели, как на асбестовых копях в Баженовском районе рабочие кирками, ломами и лопатами выкалывают куски асбеста; как выпускают плавку на Ревдинском заводе и в удушающей жаре полуголые бородачи ворочают металл гигантской кочергой-мешалкой; как кузнецы вручную куют раскаленные слитки. Мы видели каторжный труд и ужасающую нищету рабочего люда. А когда не было вблизи никого из компании Матулевича, Николай Скворцов и его товарищи отходили в сторонку с кем-то из местных рабочих, разговаривали вполголоса и передавали им таинственные свертки.

В декабре Николая вызвали в администрацию завода и объявили ему, что он вычеркивается из списков забронированных заводом рабочих, получающих отсрочку от военной службы. Его тут же забрили в солдаты и с маршевой ротой отправили на фронт. Весной 1916 года он был убит где-то в Карпатах. Я распухла от слез: это был первый мой друг и товарищ, которого я потеряла.

Охранка что-то пронюхала о деятельности подпольной партийной организации. Около дома, в котором мы жили, начали бессменно дежурить шпики. Как-то ночью я проснулась от шума и света. Обыск! Мама подошла к моей кровати и осторожно передала мне туго свернутую бумагу, которую я припрятала у себя на груди.

Жандармы ушли, ничего не обнаружив. Но бумагу, которая не должна была попасть им в руки, мама пока оставила у меня, и я засунула ее под подкладку шубы. Однажды, не утерпев, я достала ее и посмотрела, что в ней написано. Это была отпечатанная на гектографе прокламация, начинавшаяся словами: «Товарищи рабочие и солдаты! Кровавый Николай II вместе с помещиками и фабрикантами гонит вас на убой на поля сражений ради барышей и новых завоеваний…». Кончалась она призывами: «Мир хижинам — война дворцам! Превратим войну империалистическую в войну гражданскую! Да здравствует революция!»

Хотя обыск сошел благополучно, маму снова выслали — на этот раз в Чердынь. Рано утром, когда мы еще спали, за ней явился жандарм и велел немедленно собираться.

— Только держи хвост трубой, — сказала мне мама. — Скоро мы с тобой встретимся снова.

— Скоро ли? — усмехнулся жандарм.

— Скоро, господин жандарм, — со сдерживаемой ненавистью сказала мама. — Верьте мне, что очень скоро!

И вот — не прошло еще и года! — я подъезжала к революционному Питеру.

Поезд тащился медленно. В битком набитом вагоне не то что яблоку, семечку негде было упасть; с верхних полок свешивались ноги, на полу, на площадках, в тамбуре — всюду были люди с котомками, узлами, мешками. На станциях бегали за кипятком; пили его с сахаром вприкуску, а больше вприглядку. Спали мало, и, днем ли, ночью ли, спорили, вздыхали, говорили… Разговор шел «насчет земли», «насчет войны», «насчет замирения». Потом он переходил на партии. «Я причисляю большевиков к разбойникам», — говорил один. «Врешь, — отвечал другой. — Большевиков надо применить к бедному мужику». — «А для меня что большевики, что есеры, все на одно серы», — вставлял третий. В нашем купе рыжебородый солдат рассказывал про свою деревню, как там мужики решили пождать-пождать, а потом «сделать всем раздел» и поднять помещика на вилы. Забившаяся в угол с двумя чемоданами дамочка с глазами, которые именуются «бездонными», шипела «швабода»…