Евгений Велихов - Я на валенках поеду в 35-й год... Воспоминания

Для получения альфвеновских волн я пытался раскрутить ртуть как можно быстрее, в том числе и током. Она плевалась, кипела, но быстро крутиться не хотела. В это время умер В. К. Аркадьев, и меня тут же вышибли из лаборатории. Оказывается, сотрудники втайне ненавидели и Аркадьева, и его жену, и их ртуть. Их больше привлекали так называемые философские проблемы физики.

1952 год был пиком маразма в советской науке.

Вышли «гениальные» труды вождя по языкознанию и экономике. Прошёл XIX съезд КПСС. Бушевала лысенковшина под партийным руководством товарища И. И. Презента. «Великий» партийный учёный тов. О. Б. Лепешинская получала жизнь самозарождением из грязи, и её научный прорыв углублял и расширял «замечательный» сын армянского народа тов. Башьян. «Выдающийся» философ Э. Я. Кольман громил квантовую химию в лице теории резонанса. Не менее преданный партии и лично тов. И. В. Сталину членкор АН СССР А. А. Максимов готовил вместе с партийной бюрократией разгром современной физики. Разгромное совещание было остановлено на ходу демаршем И. В. Курчатова: либо марксистское мракобесие, либо бомба (либо подтяните трусы, либо снимите крестик). Вождь временно выбрал бомбу.

Начиная с середины 30-х годов, после расстрела декана Б. М. Гессена и разгрома школы О. Мандельштама, физфак стал опорой реакции и обскурантизма. С трибун неслись погромные речи в адрес А. Эйнштейна и Н. Бора. Я тихо ушёл в лабораторию акустики и паял усилитель с супербольшим усилением. Потом Коля Рамбиди познакомил меня с ребятами на химфаке, и я начал собирать четырехмиллиметровый интерферометр для радиоспектроскопии.

На физфаке учебная жизнь шла своим чередом. На лекции я не ходил и поэтому не озаботился выучить аналитическую геометрию. Знаменитый Модемов поставил мне «неуд.». Три двоечника (мы с приятелем-однокурсником и Мухин со следующего) собрались отметить это обстоятельство на верхнем этаже ресторана «Москва». Рядом оказался парень с Севера, который начал угощать нас закусками и щедрой выпивкой. Напившись, он заявил, что знать нас не знает, и отказался платить. Кое-как мы наскребли нужную для расплаты сумму, но злобу затаили. Выйдя вместе из ресторана, не нашли ничего лучшего, как свести с ним счёты посреди площади Свердлова. Нас тут же «загребли» и препроводили в участок. А когда составляли протокол, обнаружили у северянина порядочную сумму денег и тут же нас отпустили, как лишних свидетелей. Крупно повезло. Таких проходов по краю пропасти за время учёбы было у меня три-четыре. Хотя выпивали регулярно: начинали с есенинского подвала (теперь там «Детский мир»), через коктейль-бар в начале улицы Горького и заканчивали в пивной на Пушкинской площади. Но судьба зачем-то нас берегла. Были и другие рискованные мероприятия. Один знакомый профессор организовал меня и моего школьного друга Гогу в кружок по изучению ленинской фальсификации истории. Это тянуло уже на хорошую 58-ю статью. Но никто не проболтался, и обошлось. Так жили первый год.

Переезд в новое здание университета совпал со смертью вождя. Была весна. Помню солнечный день и радостное чувство освобождения. Жаль было, что отец и бабушка до него не дожили. Конечно, это чувство настолько контрастировало с искренним или показным выражением скорби окружающих, что только подчёркивало глубокую щель, разделяющую нас. Но я уже к этому привык и приспособился. Пошёл со своей студенческой группой в Колонный зал. Зачем? Не знаю. На всякий случай или просто из стадного чувства. Добрались до Трубной площади и с большим трудом вывели наших девочек из возникшей мясорубки.

Вдобавок к репетиторству я устроился на полставки в Институт электрификации и механизации сельского хозяйства, где директорствовал мой дед, Михаил Григорьевич Евреинов. У него были какие-то особые отношения с Н. А. Булганиным, которые он не рекламировал. По этой линии институт деда имел блок импульсного питания от мощной радиолокационной станции и пытался использовать эту технику в интересах сельского хозяйства: например, пропуская импульсы через почву, ученые пытались уничтожить зимующего колорадского жука. Дед поручил мне статистически проверить их выводы. Я изучил по учебнику А. В. Леонтовича (отца академика) основы теории вероятности, метод наименьших квадратов и обработал результаты. Получилось, что среднеквадратичная продолжительность жизни жука росла с дозой облучения. Этот вывод сельскохозяйственную учёную братию совершенно не устроил, и они попытались от меня просто избавиться, но не удалось. Пришлось поломать голову. Я им предложил такую гипотезу: жук умирает в основном от желудочных заболеваний, а импульсы могут уничтожать вредную микрофлору в почве, т. е. являться как бы физиотерапией. Они начали творчески развивать эту гипотезу, а я ушёл от греха подальше. Кроме материальных результатов, этот опыт принёс мне и моральное удовлетворение, так как продемонстрировал практическую ценность и мощь научного подхода даже в такой мутноватой области. Таким образом, жизнь у меня была плотно заполнена.

Летом я поехал на Оку в Соколову Пустынь к знакомой бакенщице — мы дружили с её сыном. Жизнь там была жёстко отрегулирована. Спали на сеновале: бакенщик, я и служивый (весьма предприимчивый малый, отставной офицер). Вставали к полдню и залезали загорать на крышу. Бакенщица кормила нас жареной на сале картошкой с огурцами и ставила бутылку водки. После позднего завтрака шли на берег Оки устанавливать сеть в 150 метров под пляжем, на который выходило на водопой стадо. В сеть шёл так называемый «говённый король» — рыбка длиной сантиметров двадцать. Улов составлял три-четыре бельевых корзины. Затем мы зажимали каждую рыбку в кулак, она разевала ротик, и мы насыпали туда примерно 150 граммов песку. После этой процедуры бакенщица брала корзины на коромысло, разносила рыбу дачникам, продавая ее на вес.

Два-три раза мы поднимались до Серпухова вверх по течению на лодке, прицепившись к плывущей барже. Потом тянули вниз ту же стопятидесятиметровую сеть: двое в лодке (один грёб руками, а другой ногами, лёжа на спине), а третий тащил её по берегу, так как отпускать сеть было нельзя. Иногда прямо в сапогах и телогрейке третий падал с берега в реку. Вылезал, все сохли у костра и двигались дальше. Рыба попадалась уже разнообразная и вкусная. Правда, случалось поймать и стаю ершей. Тогда сеть превращалась в длинную колючую верёвку, распутывали её по нескольку часов. Так я прожил полтора месяца и в сентябре вернулся в Москву.