Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью

Все новые товарищи по комнате были хорошие ребята, и жить с ними было приятно и весело. Коротко о некоторых из них. Изя Бро обладал врожденным остроумием. Такие, как он, пятнадцать — двадцать лет спустя вызывали восторг зрителей в программе КВН. Нельзя не упомянуть и хорошего товарища с постоянной доброй улыбкой — Радика Шапиро. Толя Чудновский был поэт. Ни одно событие, ни один праздник не обходились без его стихов. Я не разыскал в своих архивах его стихотворение, посвященное переезду из Ташкента в Ленинград, которое стало фактически студенческим гимном первых выпускников ЛИАПа. Но два четверостишья ( или шестистишья) удалось вспомнить:

Прощайте, персики,

Прощайте, бублики,

Прощай, Ташкентский виноград.

Из края южного

Семьею дружною

Мы уезжаем в Ленинград

Все безобразия

Остались в Азии,

Горит Адмиралтейства шпиль.

И виден блеск его

В тумане Невского

Сквозь Туркестанскую жару и пыль.

Несмотря на то, что студенческая жизнь в Ленинграде была еще более голодной, чем в Ташкенте — особенно тяжелым был 1946 год — студенты не унывали и развлекались, как могли. Помню, например, такую сценку. Изя Бро медленно, но верно доводит до “кондиции” достаточно взрывного Мулю Горбунова, лежащего на кровати. Муля злится, исторгает ругательства, но пока терпит. Изя, прохаживаясь около двери, продолжает иезуитскую атаку. Наконец, Мулино терпение лопается, он вскакивает с кровати, хватает свой тяжеленный ботинок и запускает его в Бро. Всего лишь одно мгновение, но зрелище, как будто в замедленном кино, продемонстрировало удивительную пластику Изи. Он не торопясь, пригнул голову, открыл дверь и грациозным движением другой руки указал направление полета ботинку. Ботинок полетел в указанном ему направлению, пролетел дверь, вылетел на лестничную площадку и приземлился где-то в районе первого этажа. После этого мы с удовольствием в течение часа слушали перебранку наших героев — кому идти за ботинком.

Мы стали взрослее, но пить так и не научились, хотя и не пропускали ни одного повода. И очень редко подобное мероприятие проходило гладко, без эксцессов. У Толи Чудновского было слабое зрение, и любые чертежные работы давались ему с большим трудом. Накануне какого-то праздника ему удалось закончить очередной чертеж, он аккуратно свернул его в трубку, завернул в газету и положил на свою тумбочку. После праздничного возлияния у выпивших появилось неудержимое желание что-то сделать, как-то напроказничать. И один идиот схватил с тумбочки Чудновского трубку и стал ею колотить по головам чуть меньше окосевших товарищей. В свалке никто не вспомнил, что эта трубка есть чертеж несчастного Толи. Мне кажется, что именно в тот вечер был устроен в нашей комнате дебош, в результате которого было повреждено кое-что из “мебели” и разбит светильник.

В другой раз тоже пострадала трубка, вернее даже не трубка, а труба. Но на этот раз моя. Однажды, прочтя объявление об организации в институте духового оркестра и вспомнив о моем “музыкальном прошлом”, я решил записаться в оркестр. Меня, как “опытного” трубача, с радостью взяли, но эта, последняя музыкальная попытка скоро закончилась, причем с небольшим скандалом. После какого-то праздника двоим моим “сокамерникам”, в том числе тишайшему Радику Шапиро, в мое отсутствие одновременно и очень сильно захотелось поиграть на трубе. Уступать друг другу никто не хотел, каждый тянул трубу к себе, и в результате труба развернулась и из красивого инструмента превратилась в длинную тонкую кривую трубку.

Не помню точно, когда это было, скорее всего, в начале 46-го года, но, во всяком случае, до опубликования постановления ЦК партии о журналах “Звезда” и “Ленинград”, я пошел на рынок. Думаю, что это был Сенной рынок — я тогда Ленинград знал еще слабо. Переходя из ряда в ряд, я заметил небольшую толпу, окружавшую пожилого полного человека, сидевшего на стуле рядом со стопкой книг. Я подошел — это был Михаил Зощенко, который подписывал свои книги. Так я оказался владельцем книги с автографом замечательного, можно сказать, великого писателя. К сожалению, эта книга за пределы общежития не вышла - кто-то ее замотал.

Вторая возможность получить книгу с автографом знаменитого писателя мне представилась уже в Америке, в 2001 или 2002 году. Мы с женой пошли в Бостонскую филармонию послушать симфонию Шостаковича на анти-антисемитские стихи Евгения Евтушенко “Бабий Яр”. Особенностью этого концерта было то, что музыка сопровождала стихи, или наоборот, которые читал сам автор. И надо сказать, что Евтушенко это делал блестяще. По окончании концерта в фойе на столе, за которым сидел и делал автографы автор, женщина продавала последнюю книгу его стихов. Я решил купить эту книгу. Но случайно обратил внимание на то, с каким напряжением Евтушенко следил за каждым экземпляром книги, который брал в руки потенциальный покупатель, следил до тех пор, пока за него не были оплачены деньги.

Не странно ли, что в Ленинграде, так же как и в Ташкенте, я оказываюсь в комнате, населенной одними евреями. Случайно ли это? Конечно, нет. Прежде всего, в нашем институте, особенно еще в Ташкенте, было много евреев. Это объясняется тем, что, во-первых, Средняя Азия была наводнена эвакуированными, а бежали от немцев, прежде всего, евреи, и, во-вторых, в годы войны дискриминация евреев при поступлении в институты практически отсутствовала, а молодые ребята-евреи допризывного возраста были достаточно активны. В том или другом виде, все еврейские ребята уже успели столкнуться с проявлением антисемитизма, и им было комфортнее жить в условиях, в которых такие проявления были исключены. Собственно, на этом наш “сионизм” и начинался, и заканчивался.

Однако, были комнаты и со смешанным национальным составом и, как правило, обстановка там была не только спокойной, но и дружественной, и у некоторых эта дружба сохранилась на всю жизнь. Более того, немало было случаев уже после окончания института, когда в трудную минуту ребята, достигшие определенного положения, помогали с устройством на работу бывшим соученикам-евреям, оказавшимся в безвыходном положении. Мне, например, известно, что Володя Коблов, будучи заместителем Министра радиотехнической промышленности СССР, устроил на работу несколько человек. В этом плане можно добрым словом упомянуть Андрея Чефранова, Колю Помухина и, наверно, других, добрые дела которых до меня не дошли.

Тем не менее, антисемитизм как таковой существовал, и все мы его чувствовали. К этому явлению, весьма влиявшему на мою жизнь, я еще буду обращаться в этих записках не один раз. Здесь же мне хотелось бы высказать несколько, скорее всего, не очень оригинальных соображений на эту тему. Известно, что антисемитизм проявляется в двух формах: бытовой и государственной. В зависимости от места и времени проявления, истории и предыстории общества удельный вес этих форм постоянно меняется. Я был свидетелем грозного наступления государственного антисемитизма в конце войны и в первые послевоенные годы в Советском Союзе. И вот что интересно: были люди, не пораженные этой болезнью, но, подчас неосознанно, относившиеся с одобрением к ее последствиям. Таковыми могли быть: удачное распределение на работу, продвижение по службе, поступление в аспирантуру, получение жилья, премий и наград.