Юрий Штеренберг - Истории, связанные одной жизнью

Мысли о научной карьере и о возвращении в Ленинград, конечно же, не оставляли меня даже в моменты расслабляющего удовольствия от благополучного пребывания в кругу близких мне людей, в родном городе, среди доброжелательных и уважительно настроенных сотрудников. Летом 53-го я захотел еще раз убедиться в том, что я еврей. Решил выяснить возможность поступления в аспирантуру Таганрогского радиотехнического института. В то время директором института был сын Жданова, Юрий Жданов, бывший муж Светланы Сталиной. Попал я к Жданову без особого труда, но чуда не произошло. Я не запомнил наш разговор, но единственное, что запомнилось — это то, что тот особенно и не пытался обосновать свой отказ.

Чтобы все же не терять времени, я решил сдать два экзамена кандидатского минимума: философию и иностранный язык. Экзамены я сдавал в Ростовском университете и сдал очень слабо: по английскому языку получил четыре, а по философии — три, для меня не совсем обычные оценки. Ну что ж, хотя бы так. Это было уже весной 54-го. И тогда же я принял совершенно авантюристичное решение — решил поступать в аспирантуру моего “родного” института, НИИ-49. Я написал заявление, подготовил документы и все отправил по почте. В перечень трудов включил только что опубликованную статью в академическом журнале “Автоматика и Телемеханика”. Видимо, формальных оснований для недопущения меня к экзаменам у администрации института не было, я уже не был сотрудником института, и мне нельзя было “посоветовать” еще немного подождать, тем более письменно. Кроме того, вроде наступала хрущевская оттепель. Поэтому без особых промедлений меня известили о том, что я допущен к конкурсным экзаменам, сообщили расписание экзаменов, предложили подготовить научный реферат и прислали предписание руководству завода о предоставлении мне отпуска на время сдачи экзаменов. Я был очень этим доволен, но понимал, что все еще впереди, и правильно понимал.

Для реферата я провел теоретическое исследование устойчивости функционирования разработанного мной генератора релаксационных колебаний — получилась нормальная работа, которую позже я даже опубликовал в виде статьи. Все свободное и, сколько мог, рабочее время я тратил на подготовку к экзаменам. А экзаменов было три: по специальности (теория автоматического управления), английский язык и, опять же, основы марксизма-ленинизма — разве может быть полноценным научный работник, который не руководствуется в своей работе глубокими знаниями ОМЛ?

Вроде я подготовился к экзаменам, во всяком случае, не хуже, чем в добрые старые студенческие времена. Но судьба не захотела так просто отказаться от своих “шуточек”. За несколько дней до отъезда ею была сделана очередная, к сожалению, не последняя попытка поставить меня “на место”. Вдруг я обнаружил вначале неудобство, а затем сильную боль в подмышечной области правой руки. Врач поставил диагноз, который даже звучит “симпатично”: сучье вымя, необходимо хирургическое вмешательство. Ну, что ж, еще один поворот.

В Ленинграде я остановился у Сени, тогда еще холостяка. Так получилось, что на всех трех экзаменах, помимо председателя комиссии, в качестве экзаменатора присутствовал кто-то из моих бывших сотрудников или начальников. Наверное, со мной что-то случилось, но я как бы разучился сдавать экзамены. В какой-то степени, возможно, на это влияло некоторое напряжение, в котором, как мне казалось, находились и мои экзаменаторы. Короче говоря, по всем трем экзаменам я получил оценку четыре. Это было неприятно, даже плохо, но немного утешали конкурсные обстоятельства. Дело в том, что число абитуриентов было ровно в два раза больше, чем число мест в аспирантуре, а каждое место однозначно связывалось с определенной специальностью. И по моей специальности, теория автоматического управления, нас было двое. Но мой конкурент на первом же экзамене по специальности получил двойку, и я как бы оказался вне конкурса. С этими утешительными мыслями я возвращался в Ростов.

Видимо, человеческая психика устроена так, что, ожидая свершение важного для него события, человек, конечно, понимает, что оно может свершиться, а может, и нет, но желаемое ему хочется считать более вероятным. Поэтому он меньше радуется, когда получается, и больше переживает, если терпит фиаско. Я ждал и надеялся, хотя оснований для сказочного завершения моей аферы было очень мало. Еще ни один еврей не был принят в аспирантуру нашего института. Естественно, сказка имела уготованный ей конец. Я получил письмо от заведующей аспирантуры, в котором говорилось, что приемная комиссия, председателем которой являлся директор института, рассмотрев результаты экзаменов, приняла решение отказать мне в приеме в аспирантуру, как не прошедшему по конкурсу.

Вроде все правильно, четверки есть четверки, но о каком конкурсе идет речь? Что тут можно делать — я не знал, и никто мне подсказать не мог. Писать письмо, на которое заведомо будет написан “убедительный” ответ? Так прошло несколько дней, а, может быть, и пара недель. Решение пришло после телефонного звонка Григория Львовича, в котором он мне сообщил, что через несколько дней все принятые в аспирантуру вместе с директором института выезжают в Москву, в Министерство, для утверждения на министерской комиссии — в то время приему в аспирантуру уделялось особое внимание. Значит, подумал я, единственный вариант как-либо изменить ситуацию — это пробиться на министерскую комиссию. Но как это сделать? Надо ехать в Москву. Разрешение на предоставление отпуска за свой счет надо было получить у директора завода.

Директор завода, Козырев, выдвиженец из рабочих, активный участник и руководитель некоторых сталинских строек, вызывал у меня какую-то симпатию, хотя по работе я соприкасался с ним очень мало. И не зря: Владимир Николаевич принял меня сразу же, все понял и сказал, что мне действительно надо ехать в Москву незамедлительно. Но, к моему удивлению, он не разрешил отпуск, а. приказал выписать командировку прямо в наше Министерство. Это было хорошее начало.

Ночь в поезде Ростов-Москва я провел за составлением заявления. Жаль, что я не сохранил ни копию, ни черновик этого документа. Не трудно, однако, представить, что я в нем писал, но, пожалуй, важнее, как я это комментировал. А комментировал я всю мою историю с позиции человека, которому нечего терять. При этом широко, но там, где это нужно, использовал такие полузапрещенные в Советском Союзе слова, как еврей и антисемитизм. Рано утром я был уже у Сусанны, где застал, Толю, мужа Фани, приехавшего в Москву тоже добиваться правды — его, опытного врача-хирурга, не приняли в ординатуру Ростовского мединститута.