Анисим Гиммерверт - Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось

А вечерами… Вечерами Майя была во власти деревни. Едва лишь солнце закатывалось за Серебряные Пруды, а деревенские бабы отправлялись на ферму доить коров, обвязав головы белыми платками, едва спадал зной и с околицы легонько потягивало холодком, отдававшим сыростью осевшего тумана, на крыльцо из душного дома выходили девушки-москвички, чтобы подышать прохладой, а вместе с ней тем удивительным, настоянным на запахе трав и вечерней речной воды воздухом, который бывает только в русской деревне. И при такой-то красоте на крыльце да без песни? И каждый вечер «городские» давали концерт деревне, давно уже не слышавшей живых песен.

На закатном небе низко носились стрижи. Отчаянно звенели кузнечики. Изредка покрикивал петух.

Пели на два голоса, Майя — первым, Валя — вторым. Пели негромко, но тишина была такая, что голоса эхом отзывались в ней, слышно их было далеко окрест, да так ладно звучали голоса, ни одной запинки, ни одной фальшивой ноты, будто готовились к этому концерту певицы, будто выступали и раньше перед публикой — а ведь нет же, без спевок обходились. Все, что знали, отдали они деревенской тишине за эти вечера… «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…» — грустно начинала Майя, а Валя участливо спрашивала: «Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?» А потом, когда песня, умчавшись к избам, затихала умиротворенно, успокаивали клен два голоса, слившиеся в один: «И, утратив скромность, одуревши в доску, как жену чужую, обнимал березку». И почти без паузы, без отдыха, который полагается певцам во время аплодисментов, начинала под настойчивый аккомпанемент кузнечиков Валя: «Степь да степь кругом, путь далек лежит, в той степи глухой…»

Они пели не менее десятка песен, а то и больше, если накатит, если захочется. А накатывало всегда, и не умолкали москвички, пели, потому что не могли не петь. В деревне все проще, с городских быстро улетучиваются их привычки к условностям, и дышат они здесь спокойно и умиротворенно, и чувствуют себя свободно.

Но бывало и так — поведут они тощую теткину коровенку на выпас, погоняет она их целый день, и тогда уже не до песен становится: вернутся усталые и лягут пораньше спать. Заметили это в деревне, забеспокоились. Поутру на ферме доярки забросают тетку вопросами: «Лиз, а чегой-то твои вчера не пели?» — «Лиз, а никак твои уехали? Вот жалость-то какая!» — «Лиз, а откуда они столько песен знают? Артистки, что ли?»— «Умаялись вчера, — отвечала Лиза, — слабенькие они». А незадолго до отъезда девушек из деревни в Куребине появились мужики. Их было двое, один явно старше, лет сорока на вид, другому — чуть больше двадцати. Мужиками, правда, в привычном деревенском образе их не назовешь, оба работали на каком-то заводе в Барыбине, значит, тоже из Подмосковья, одеты были аккуратно, в старенькие костюмы, не самокрутки курили, а папироски, а в Куребино были посланы в помощь бедствующему селу. Нужно отдать должное заводским парткомам и профкомам: по разнарядке, спущенной райкомами партии, опытные мастера — слесари-ремонтники, плотники, токари — направлялись в село с благородной миссией — помочь деревне наладить худосочное хозяйство, требующее мужских рук. Это была деревня, не вымиравшая еще от мужских пьянок. В начале пятидесятых все же было иначе. Конечно, деревенский мужик всегда при водке был, но не глотал же бутылку за бутылкой и в сенях собственного дома валялся редко. Не дай Бог в нетрезвом виде попасться на глаза председателю — накажет сурово. Выпьет мужик — и на боковую, а утром в поле все же выйдет или к трактору.

Война косила мужиков, в иных селах — подчистую, женским стал деревенский труд, женскими и тракторные работы. Что говорить, спасибо партии родной, присылают из города мужиков — трактор починят, силосную башню соорудят, новую избу вдове солдата поставят. А из Барыбина в Куребино шла накатанная дорога. И ездили полней заводские умельцы, побросавшие на месяц-другой свои семьи, готовые трудиться от зари до зари на благо сползавшего в пропасть советского сельского хозяйства.

Приезжих определили жить у тети Лизы. Просторный дом, тетка одна, с десятилетним сыном, московские девушки — не в счет, скоро уедут, не стеснят барыбинских. Целый день заводские были при деле — то плотничали на ферме, то отлаживали давно заглохший трактор. Приходили затемно, ложились спать, наскоро перекусив. Спали они на полатях в горнице, а в сенях, где попрохладнее, — Майя с Валей. Дверь же в душную горницу была открыта настежь.

В темноте, когда гасили керосиновую лампу, иногда были слышны приглушенные голоса барыбинских постояльцев. Старший слегка покашливал, говорил с хрипотцой. Обсуждали они все больше свои насущные проблемы, соседки их старались не слушать, им неинтересно было знать, чем плох директор завода и чем хорош председатель завкома, почему зарплата рабочих ничтожно мала, так что и командировочные деньги — приварок, да и молоко — бесплатно.

…В тот вечер все было как обычно. Обычное позднее небо в звездах, видневшихся сквозь окно в сенях, обычный тихий разговор на полатях, обычное покашливание, и вдруг хриплый голос перешел в громкий шепот, и в сени полетели слова: «А власть сейчас на штыках только держится…»

Девушки сделали вид, что спят, лежали молча, не шелохнувшись. Потом долго не могли уснуть — то, что они услышали, было необычно, казалось неправдой, и все-таки барыбинский рабочий это произнес. Почему?

На следующий день, утром, у реки состоялось обсуждение. Небо, ставшее ярко-белым от подбиравшегося к зениту солнца, да эскадры плотвы, плывущие ровным строем в прозрачной воде, не настраивали на мрачный разговор. И тем не менее…

— Ты знаешь, я вчера долго уснуть не могла… Как это можно такое сказать? «Власть на штыках держится». Как ему не стыдно так говорить?

— Ну, не знаю, не знаю, в газетах об этом не пишут, — отшутилась Майя.

— При чем тут газеты! А Сталин? Значит, любовь к нему тоже на штыках держится, да?

— Нет, не на штыках. На другом, — задумчиво произнесла Майя.

— На чем же? Что ты считаешь?

И Майя заговорила.

Она лично относится к товарищу Сталину хорошо, но совсем не так, как Валя. Она не понимает, почему его считают великим отцом и учителем. Почему ловят каждое слово и говорят, что оно — гениально? Совсем голову потеряли. А в газетах что пишут? На каждой странице по нескольку раз: «Сталин, Сталин…», «Как учит товарищ Сталин…», «Как указывает великий Сталин…». Она считает, что те, кто больше всего кричит, просто выслуживаются. А сам-то он — не знает? Почему не запретит? Он же читает газеты, и на Мавзолее стоит во время демонстраций, и свои портреты видит, и слышит, как его великим и мудрым называют. Он же — вождь, он должен показывать образец скромности.