Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

Наиболее значительным событием на этот раз, событием, оказавшим влияние на всю дальнейшую жизнь, стала встреча в Цюрихе с уже известной тогда немецкой социалисткой Розой Люксембург.

Обе женщины отличались неистовым темпераментом и воинственным максимализмом. Каждая беседа с Розой все больше убеждала Александру в том, что она не ошиблась, презрев домашний очаг ради борьбы за социальную справедливость.

Ей не сиделось на месте, навыков учебы не было никаких, прилежный студенческий труд казался пустой тратой времени, и, чтобы не терять его даром, она отправилась в Лондон, заручившись рекомендательным письмом профессора Геркнера к почти легендарным тогда Сиднею и Беатрисе Вебб. Прославленные супруги показались ей милыми, но полностью отторгнутыми от реальностей современной жизни стариками. Они вызвали у нее лишь снисходительную улыбку — прежде всего своей убежденностью в доброе дело постепенных реформ. Низвержение уже стало ее «пунктиком»: с тех пор как в доме Стасовых она сцепилась со Струве, а через него с Бернштейном, идея возведения чего-то нового на руинах постылого старого стала для нее навязчивой и потому любимой. Беседы с Розой Люксембург еще больше укрепили ее в том же мнении. Не терпелось поделиться своими впечатлениями, но — с кем? Во всем мире был пока лишь один человек, которому она могла доверить любую мысль, заведомо встретив полное понимание.

Вместо того чтобы вернуться в Цюрих, она вернулась из Лондона в Петербург. О каком бы то ни было сближении с Владимиром уже не могло быть и речи: навсегда отрезанный ломоть! Но встреча с Дяденькой опять превратилась в праздник, и только его сдержанность, за которой угадывались достоинство и солидность, мешали ей открыто выражать свои чувства. Впрочем, в этой открытости и не было вовсе нужды: они оба хорошо понимали, сколь прочно связывает их тяга друг к другу.

В этот приезд она испытала первое настоящее горе: умерла мать. Отношения с ней так до конца и не восстановились, но она все равно продолжала оставаться дорогим существом. Эта смерть принесла и другую потерю: любимая Кууза, безраздельно принадлежавшая матери, досталась по ее завещанию детям от первого брака. Впоследствии у сестры и брата имение выкупила одна из сестер — певица Евгения Мравина. Но так или иначе, Кууза была потеряна навсегда. Вместе с этой потерей окончательно перевернулась страница, с которой были связаны лучшие воспоминания о детстве и юности, о ранней молодости, так много — и несбыточно — обещавшей.

Но оставался Дяденька, а с ним еще не потерянные надежды. Как была бы она счастлива, если бы он был рядом с ней за границей! Но, связанный службой по рукам и ногам, он не мог никуда поехать. Карьера его складывалась успешно: он уже был полковником, одним из лучших военных инженеров России. В каком качестве мог бы он куда-то поехать? Жениться на любимой и любящей женщине было его потаенной мечтой, но, увы, неосуществимой, — настолько очевидно неосуществимой, что оба предпочитали об этом не говорить вовсе.

Миша жил у деда, скрашивая его одинокую старость, в окружении гувернанток и нянь. Александра снимала квартиру — исключительно для того, чтобы время от времени встречаться с Дяденькой и собирать новых друзей. Жить с полковником Саткевичем в гражданском браке не позволяла военная этика, но то был скорее удачный предлог: никакая любовь не могла навязать ей роль жены и хозяйки дома.

Чтобы не втянуться в эту постылую жизнь и продолжить «дело», которое нравилось все больше и больше, она опять ринулась за границу. И опять — в уже ставшую близкой Швейцарию. Предлог — для домашних — все тот же: учеба. Европейское образование почиталось высоко, отец одобрял, а Дяденька — мог ли он возразить: диплом есть диплом. Но она-то знала, что никакой учебы — в традиционном смысле этого слова — ей было не нужно: только встречи с людьми, чтение книг, споры о коренной переделке мира.

Профессор Геркнер посоветовал съездить в Женеву — тамошняя библиотека славилась обилием книг, которые были не доступны университету скромного Цюриха. Эта поездка принесла ей случайную — в той же библиотеке — встречу с Г. В. Плехановым, книги которого она уже читала. Русские эмигранты-революционеры, как правило тянулись друг к другу и отличались полным отсутствием чванства. Плеханов сразу же пригласил молодую даму домой, познакомил с женой Розалией Марковной, одарил научной литературой. Его обаянию и влиянию не столько его книг, сколько тех разговоров, которые он с ней вел, обязана Александра приобщению к теории и практике марксизма — поначалу в плехановском варианте.

Георгий Валентинович не был чужд и заботы о быте. Он познакомил ее с четой других русских эмигрантов — супругов Лепешинских, — открывших на углу улицы Каруж и набережной Арвы партийную столовую для малоимущих соотечественников. Меню никогда не менялось: мадам Ольга сама готовила борщ и рубленые котлеты. Александра могла позволить себе и другую еду, пусть и не в очень шикарном, но вполне приличном женевском ресторане, однако она предпочитала столовую Лепешинских, где встречались люди, близкие ей по духу, и где вечно спорили о политике, — без этих споров, кажется, она вообще уже не могла прожить. Ленин тоже здесь иногда столовался, чтобы не выделяться из более бедной эмигрантской среды, но в тот раз за борщом и котлетами судьба их еще не свела.

Насмотревшись на европейскую свободную жизнь, Александра вернулась опять в Петербург. Как это было просто тогда… Проклятое царское самодержавие, с которым барышни из дворянских семей и фанатичные мстители из разночинцев звали бороться не на жизнь, а на смерть, позволяло без малейших проблем своим заклятым врагам пересекать границы, набираться крамольных мыслей, обогащаться идеями разрушительства и, в сущности, распространять их на родине. Смехотворная «строгость» законов не служила ни малейшим препятствием.

Дяденька был так же ласков и предан, так же переписывал по ночам ее очередные статьи, через них постигая интересы и мысли любимой женщины. Мысли эти он не разделял, интересам ее был чужд, но ни словом, ни жестом не входил с ней в конфликт, видя свой долг в том, чтобы служить ей опорой и дать развиться тому, к чему она так стремилась. О будущем опять не было речи, словно так и должно продолжаться всегда: жизнь на чемоданах в сборах и проводах, с короткими встречами и долгими разлуками. Ее устраивала именно такая жизнь. А устраивала ли она Дяденьку? Нет ни малейших следов, которые свидетельствовали бы о том, что она хотя бы задумалась об этом, хотя бы раз задала вопрос: не тяготит ли это его? Терпит, — значит, любит. Любит, — значит, терпит. И будет терпеть…