Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

«Годы нехороши тем, что «тело мешает». Но сегодня я хочу видеть только хорошее: солнце, снег, уже поют птицы и текут ручейки. […] Жизнь была богата, насыщена, красочна и интересна. Кое-что сделала, меньше, чем хотела, меньше, чем мечтала, но маленький след остается. Для женщин, для великого строительства социализма, для укрепления мощи нашего любимого отечества — Советского Союза. С юности мы мечтали о социалистической революции и вот стали ее участниками. Мало того — мы строители социализма. Богатая эпоха, и быть в нее вкрапленной — само по себе счастье».

Трудно поверить, что в такое время, в таком состоянии, в такой рубежный для каждого человека день у нее не нашлось — даже для самых близких людей — ничего, кроме привычной риторики и надрывной патетики. Но страх, как наркотик, возбуждал, взвинчивал, побуждал любым способом доказывать уже многократно доказанную верность. Не только ИМ, но и себе самой.

Ночью она написала еще письмо Боди. Всего несколько строк. О том, что больше писать не сможет. И надеется быть понятой. Мог ли Боди ее не понять? Ведь о том, что происходит в Советском Союзе, с большими или меньшими подробностями знал весь мир. «Что бы ни случилось, — добавила она в пост-скриптуме, — я навсегда сохраню к Вам, дорогой друг, самые лучшие, самые теплые чувства».

Это был не только душевный порыв, но и вполне недвусмысленный отклик на появившиеся в западной печати сообщения, что ее ожидает неминуемый арест. И что, возможно, он уже произошел. Слухи были не так уж беспочвенны: к началу 1937 года из членов бывшей рабочей оппозиции на свободе остались лишь Александра Коллонтай и Зоя Шадурская.

Страхи страхами, а жизнь продолжалась. Несколько месяцев ушло на то, чтобы создать регулярную воздушную линию Стокгольм — Москва через Ригу, а не через Хельсинки, что давало обеим странам весомую экономию. Потом Коллонтай стала готовиться к визиту министра иностранных дел Швеции Сандлера в Советский Союз. Тем временем в Москве вакханалия арестов продолжала набирать темпы. От сердца отлегло, когда пришло письмо от Павла: он получил новое — притом очень почетное — назначение. Приказом наркома Ворошилова командарм Дыбенко был утвержден командующим Ленинградским военным округом, а освобожденный им пост получил внезапно впавший в немилость и резко пониженный в должности заместитель — теперь уже бывший — наркома обороны маршал Михаил Тухачевский. Павел писал, что ждет со дня на день приезда своего преемника и следующее письмо пришлет уже из Ленинграда.

Это известие от Павла Коллонтай получила в тот день, когда пришел вызов в Москву. Проститься (быть может, навсегда?) в Стокгольме ей было не с кем. Одна только мысль не покидала ее: успеет ли повидаться с сыном и внуком или арестуют сразу же — на границе? на московском вокзале? Но ее встретили с обычным — казенным — радушием, и все дни уходили на подготовку визита в Москву шведского министра иностранных дел. На этот раз Коллонтай поселили не в особняке на Спиридоновке, а в только что построенной громаде гостиницы «Москва», в самом престижном номере люксе (комната 1001) с видом на Красную площадь. Сталин, как теперь уже повелось, не удосужился ее принять, но чиновник из наркоминдела, передавая ей пропуск на почетную первомайскую трибуну, счел нужным особо отметить, что выполняет поручение товарища Сталина.

Она любовалась военным парадом, а все мысли были о том, про что рассказали ей накануне: начались повальные аресты финских друзей — несгибаемых коммунистов, работавших в Коминтерне или поселившихся в Карелии и занявших там высокие посты. Арестовали Куллерво Маннера, который в 1918 году возглавлял правительство советской Финляндии, и его жену Ханну Малм. Исчез Эйно Рахья, который при ее участии организовал бегство Ленина в Финляндию из Петрограда, когда Временным правительством был выписан ордер на его арест. Врагом народа объявлен Эдвард Грюллинг, один из основателей финляндской компартии, возглавлявший в течение 12 лет карельский совнарком. В застенках Лубянки оказались Юрье Сирола, с которым Коллонтай работала в Коминтерне, Густав Ровио, вместе с Рахья укрывавший когда-то Ленина, Иоганн Лумивуокко, возглавлявший финские профсоюзы…

Все это были добрые знакомые и друзья — ведь Финляндия всегда была особенно ей близка, за каждым именем стояли события, к которым она лично была причастна. Чуть позже аресту подвергнется Ниило Виртанен: в 1933 году, выполняя секретную миссию Коминтерна, он был арестован нацистами в Германии, и Коллонтай участвовала в борьбе за его освобождение. Год спустя Виртанена выслали в Финляндию, откуда он с величайшим трудом перебрался в Советский Союз. На свою погибель…

Дневниковая запись, сделанная после этого визита в Москву, содержит пометку: «В поезде на Або». Лишь миновав границу, она доверила свои мысли бумаге.

«В Москве все просят. «Похлопочи у Молотова». Даже самые ответственные товарищи: «Похлопочи! Похлопочи!» Но что я могу? […] Слез и горя, безысходности, обреченных людей, безвинности личной — но попали под колесо — всего этого было достаточно. Рвали сердце и душу. И знаешь: бейся головой об стену — не пробьешь. «Полоса!» Все равно что бороться с океаном. В политике свои законы. Беспощадные. […] Власть, государственные интересы раздавливают личность. Неужели так будет всегда? А я-то, а мы-то в молодости шли храбро приступом на этот неизбежный закон. «За справедливость». Теперь над этим смеются.

[…] Я знаю многих честных, трудолюбивых, чудесных работников, но жизнь их безрадостна. Вечный страх: происхождение! чистка! высылка! арест! расстрел! За что?

[…] Прежняя культура, мораль, идеологические понятия сметены без остатка. Новая эпоха, новые люди… Новые — значит ли лучшие? […]»

Ни один вопрос, ею самою поставленный, не имеет ответа. В дневнике. Но себе она их дала. Никакого влияния на ее повседневье они не оказали. Жизнь продолжалась. Она шла по своим законам, не считаясь ни с кем и ни с чем.

Тухачевский приехал в Куйбышев (так теперь стала называться Самара) утром 26 мая и после завтрака, во время которого Дыбенко успел рассказать ему о состоянии дел, отправился на окружную партконференцию, где произнес краткую речь. По дороге в штаб округа Тухачевского попросили заехать в обком. Через несколько минут оттуда вышел Дыбенко и, едва разжимая губы, сообщил ожидавшей его жене, что Тухачевский арестован.

Две с половиной недели спустя — в составе специальной военной коллегии Верховного суда СССР — Дыбенко судил Тухачевского и еще семерых крупнейших советских военачальников по обвинению в измене. На следующий день после их казни Ежов доносил Сталину о том, как вели себя судьи. Дыбенко, отметил он, в течение всего процесса не проявлял никакой активности и задал лишь несколько ничего не значащих вопросов Якиру и Уборевичу.