Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

28 февраля дядя Рауля Маркус Валленберг, имевший все основания считать себя личным другом Коллонтай, встретился с ней в помещении советского посольства и просил как можно скорее сообщить о месте пребывания племянника и о его здоровье. Коллонтай дала ему обещание тотчас исполнить его просьбу. Не удовлетворившись этим ответом и обеспокоенная полным отсутствием новостей, свидания с советским послом добилась мать Рауля — баронесса Май фон Дардель. Коллонтай могла лишь повторить то, о чем она уже сказала Ингрид Гюнтер и Маркусу Валленбергу, и тут же сообщила о своей беседе в Москву. На этот раз в ответе Молотова звучало ничем не прикрытое раздражение: послу предлагалось не вступать в беседы с кем бы то ни было на подобные темы.

Импульсивно (правильнее сказать: истерически) меняя не только тактику, но и позицию, Москва искала каналы, по которым можно было бы довести до шведов информацию, диаметрально противоположную той, которая давалась раньше. Этим каналом стал Бухарест, куда из-за боев переехало шведское посольство в Венгрии: на одном из приемов советские дипломаты сообщили своим шведским коллегам, что о Рауле Валленберге в Москве ничего не известно и что он «куда-то исчез». Сенсационная новость немедленно полетела в Стокгольм. Это было 12 марта 1945 года.

Оставлять Коллонтай в этих условиях на ее посту Сталин не захотел. Он всегда не доверял ей, но для высоких дипломатических переговоров — под контролем спецслужб и при теснейшем «сотрудничестве» безупречно преданных асов разведки — она оказывалась незаменимой. Ее участие в безумной игре, затеянной на этот раз, представляло большую опасность. Собственно, в самой игре никаким образом она участвовать не могла. Ее нельзя было и информировать о каких бы то ни было аспектах игры, даже в крайне ограниченных пределах. Что-то она все равно знала, о чем-то догадывалась, но в Стокгольме, где любые дипломатические шаги пришлось бы осуществлять с ее участием, Коллонтай была теперь для Сталина крайне нежелательной фигурой. Прежде всего потому, что в ее общении с любым официальным или полуофициальным шведским лицом неизбежно присутствовал бы личный элемент: слишком тесно, не так, как положено «просто послу», она была связана с ними. Все то, что приносило огромную пользу предыдущим миссиям, на нее возложенным, теперь становилось не только помехой, но и угрозой.

Дипломатические акции со стороны шведских властей не заставили себя долго ждать. Во второй половине апреля шведский посол в Москве и одновременно шведский министр иностранных дел в Стокгольме попросили разъяснений соответственно у советского наркоминдела и у Временного Поверенного в делах СССР в Швеции (им стал сменивший Семенова Илья Чернышев) относительно судьбы пропавшего Рауля Валленберга. Ответ был все тем же: о его судьбе советским властям ничего не известно. Лживая и постыдная акция, длящаяся вот уже более полувека, началась. Коллонтай заблаговременно вывели из нее — совсем не для того, чтобы избавить от несмываемого позора, а для того, чтобы не путалась под ногами. Такова представляющаяся наиболее вероятной гипотеза ее поспешной эвакуации.

Никакой официальной встречи на Внуковском аэродроме в Москве не было. Коллонтай встречали внук Владимир и санитарная машина. «Где больная?» — спросил врач «скорой помощи». «Больных здесь нет», — с удивлением ответила Коллонтай, которая сама вышла на летное поле, опираясь на плечо Нанны Свартц здоровой рукой. С опозданием примчался поприветствовать «дорогую коллегу» Владимир Семенов — он уже заведовал отделом в наркомате иностранных дел. Широко улыбаясь, Семенов осчастливил Коллонтай своим дружеским поцелуем. Таким был поистине царский подарок, которым встретила Москва Валькирию Революции после четвертьвекового ее служения на дипломатических постах.

Свою 73-ю годовщину Коллонтай встречала в наконец-то (впервые за всю жизнь!) обретенном ею «собственном» доме: с аэродрома ее привезли в выделенную ей квартиру, куда за ночь успели доставить мебель. Этот дом на Большой Калужской, 11, был только что построен руками немецких военнопленных для политической, военной и научной элиты. Скромная (большая — по советским критериям) трехкомнатная квартира номер 149 позволяла кое-как устроиться самой Коллонтай и ее секретарю Эми Лоренссон и — главное — удовлетворяла честолюбие отставного посла, которая чувствовала бы себя ущемленной, живя в непрестижном доме.

Круг близких людей сузился до предела. Из самых дорогих остались только Петенька и Танечка. Вернувшийся из эвакуации Петр Павлович Маслов и сам-то был не слишком ходячим, пришлось ограничиться телефонной беседой, убедительно показавшей, что говорить им, в сущности, не о чем. Заехала «проведать больную» Елена Стасова, вышедшая на пенсию два года назад, после роспуска Коминтерна, где она занимала декоративную должность члена «контрольной комиссии» (то есть партийного трибунала). Но и с ней разговора не получилось: время беспощадно их развело.

Зато Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, по-прежнему деятельная и энергичная, стала завсегдатаем дома на Большой Калужской, служа незримым мостом между прошлым и настоящим. Наносили визиты и «последние из могикан» — немногие выжившие и дожившие до этих дней люди ее круга, с которыми ее связывали в прошлые годы какие-то отношения и общаясь с которыми она не чувствовала себя неуютно: Литвинов, Майский, Илья Эренбург, художник Петр Кончаловский, историк Евгений Тарле, «красный граф», бывший царский военный атташе в Париже Алексей Игнатьев, мемуары которого пользовались тогда большой популярностью. Изредка приходил Семен Мирный, с которым она, не вдаваясь в политику, вспоминала любимый Осло и прочно оставшийся в сердце Стокгольм. Из Ленинграда иногда приезжал племянник Евгений Мравинский, оправдавший надежды тех, кто предрекал ему большое будущее: он стал выдающимся симфоническим дирижером.

Лишь 27 июля 1945 года — через четыре с половиной месяца после ее внезапного бегства из Стокгольма — Москва уведомила шведские власти, что с этого дня госпожа Коллонтай перестала быть Чрезвычайным и Полномочным Послом Советского Союза и, стало быть, дуайеном дипломатического корпуса. Ей дали — опять же декоративную, но поднимавшую дух — должность советника министерства иностранных дел. Все понимали (и она сама не хуже других), что ни Сталин, ни Молотов, ни кто-то еще не имеют нужды в ее советах, но к новому своему посту она относилась, однако, с полнейшей серьезностью, время от времени напоминая о себе деловыми письмами и откликами на какие-либо внешнеполитические события. Но главное — взялась привести в порядок свой архив и продолжить свои мемуары.