Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

Но больше всего, пожалуй, ее потрясла откровенная провокация, которую учинил Дзержинский. Его агент Рубинов (тогда лубянские секреты были известны широкому кругу партийной верхушки, и агентов, крутившихся в этой среде, знали всех поименно) явился к Шляпникову и Коллонтай с предложением от «группы товарищей» — создать нелегальную группу Четвертого Интернационала для борьбы с «изменившим интересам пролетариата» Третьим… Провокация была слишком грубо сработана, но она имела место. Была ли это самовольная акция «железного Феликса»? Он не выступил против «рабочей оппозиции», навлек на себя за это гнев Ильича и теперь, возможно, замаливал грехи. Но если и замаливал, то, скорее всего, по сговору с Ильичем. Эта низкая и подлая акция сломила Коллонтай. Тайный обыск, который был произведен в квартире Шляпникова, окончательно открыл ей глаза на то, какой стала ее «партия» и что скрыто за ее фасадом. В отчаянии, ожидая обыска и у себя, она стала уничтожать старые записи и бумаги. По счастью для истории, вовремя остановилась. Близких не было рядом: Зоя в Петрограде, Павел в Одессе, Миша в Кашире…

С помощью Коллонтай, написавшей за Павла — от первой до последней строки — дипломную работу о роли личности полководца в военных действиях, Дыбенко окончил академию и получил назначение все в ту же Одессу. Он стал начальником черноморского сектора Одесского военного округа. Коллонтай еще не знала, почему его так тянет в Одессу (он сам туда напросился), но полностью одобрила его выбор. Этот шумный, веселый, ни на один другой не похожий город поднимал ее настроение, позволяя отвлечься хотя бы на время от тревожных дум. К тому же чем-то неуловимым — акацией? каштанами? стремительным полетом облаков? — он напоминал ей милый Париж. Петеньку. Саньку. Не Шляпникова, а именно Саньку. Сладкую нищую жизнь. Споры. Надежды.

От надежд ничего не осталось, но надо было делать свое дело. Это слово, давно уже ставшее для нее фетишем, превратилось теперь в палочку-выручалочку. Уйти в дело — означало забыть об унижениях и невзгодах, перестать ревновать, смирить гордыню, непрестанно напоминавшую ей о том, что ее потенциал растрачивается впустую, что она, имея возможность так много сделать, отброшена на обочину и что с неумолимостью, от нее не зависящей, она все больше из Коллонтай превращается в жену Дыбенко. Наверно, вынесла бы и это, если бы не ставшие привычными загадочные телефонные звонки, злорадные хихиканья дам в телефонную трубку, постоянные отлучки Павла, не дававшего по сему случаю никаких объяснений.

Получив отпуск, она поехала к нему в Одессу. Заказы из газет, журналов, издательств, которые она набрала, создавали ту самую иллюзию дела, без которой она бы закисла даже в роскошном особняке Павла на берегу моря. В ту пору чудовищный голод охватил Россию — голод, унесший миллионы жизней, голод, порожденный большевистским террором, ужасами гражданской войны, беспощадностью по отношению к крестьянству. Коллонтай тоже писала про это — в лучших традициях партийных пропагандистов.

«Голод […] в плодороднейших губерниях Советской России — это великое стихийное бедствие, вызванное засухой. Солнце, вместо того чтобы живительными лучами выхватить из земли увеличение народных богатств в виде хлебных запасов, безжалостно спалило поля и осушило луга. […] Без коммунизма человечеству не справиться с голодом. […] Получить власть над природой возможно только при торжестве коммунизма. […] Бороться с голодом значит отстаивать основы строительства коммунизма».

Привычное краснобайство, безвкусные красивости плюс высокомерное пренебрежение грамматикой могли бы вызвать только улыбку, но эти словесные узоры вышивались на костях миллионов безвинно погибших. К тому же сама она сознавала, что ни в одном написанном слове нет даже крохотной частички правды. Не могла не сознавать, если только что дала столь точный и беспощадный анализ партийных реалий. И располагала не фиктивной, а подлинной информацией, которую посылали с мест и международные организации (ARA Герберта Гувера), и официальные, советские (Помгол, возглавлявшийся Львом Каменевым, хотя все советские и даже постсоветские справочники упорно называют главой Помгола Михаила Калинина). Но принцип «двух правд» — одной для «узкого круга», другой для «массы» — властно диктовал ей слова, подходящие только к «данному случаю».

От Павла, куда-то беспрестанно уезжавшего по своим делам, несло, когда он возвращался, водочным перегаром. И взгляд был мутный, и речи бессвязны.

«Мы объяснялись несколько часов. Павел приехал днем. Я ждала его напряженно. Одела новое платье. Напудрилась. Ждала. А пропустила момент, когда подъехал автомобиль. Павел прошел в свой кабинет. Вхожу — уткнулся в угол дивана. Плачет. Не сразу растаяло сердце. Не сразу захлестнуло теплом. Но понемногу оттаяла. Павел выкупал все мое платье в слезах. […] Потом… неизбежные объятия, поцелуи. Пока чувство живо — обычный финал. И внешне примирение состоялось. Но на душе у каждого осадочек. И оба очень бережны друг к другу, будто боимся ранить».

В промежутках между объяснениями и примирениями, между упреками и выяснением отношений они вместе работали над так называемой военной доктриной: выпускник академии Дыбенко получил задание наркомвоенмора Троцкого представить свои соображения о том, как следует реорганизовать Красную Армию и к чему ее готовить. Идеи высказывал Дыбенко, Александра же облекала их в подходящую словесную форму. Но так увлеклась, что сама предлагала идеи, приводившие его в восхищение. Исходная установка: неизбежность победы коммунизма в мировом масштабе, а значит, обязательная военная помощь «массовым революционным выступлениям трудящихся капиталистических стран». Позже — перед ней, перед ней! — он все эти идеи припишет себе. И сам (она почувствует это) будет верить в свое единоличное авторство. Но все это будет потом.

«Мы работаем. Павел не пьет, выдерживает характер. Оба стараемся друг другу «сделать удовольствие». Я снова взялась за хозяйство. Души наши после всего пережитого еще далеки друг от друга, но страсть, тяготение вспыхнули с новой силой. Страсть ли? Не больное ли сладострастие, когда разжигаешь друг друга, чтобы получить еще одно доказательство любви другого? […] Чувствую, что за эти годы созрела. Наконец любовь перестала быть важным моментом жизни. Набралась мудрости. Выросла. И переросла себя, ту, что была еще три-четыре года назад».

«Важным моментом жизни» любовь еще быть не перестала — Коллонтай выдавала желаемое за действительное. Но все больше и больше приходилось ей заниматься не «делом», а внутрипартийными дрязгами, склоками и интригами. Личные свары ради овладения командными высотами выдавались за борьбу концепций и позиций, вольно или невольно задевая лично ее. «Новое горе […] камнем придавило плечи: поход на женотделы. Организованный и решительный. Где корень? В чем? Суть ли в том, что хотят дискредитировать меня, или же это узость, доктринерство и тот формальный подход к вещам, который мертвит нашу работу?»