Аркадий Ваксберг - Валькирия революции

«Провела исключительно важное деловое мероприятие, устала до чертиков […] Очень, очень довольна» — так рассказала Коллонтай об этом приеме в письме к Зое. И в сущности, так же, но без эмоций, — в официальном отчете для наркоминдела: «Прием прошел с большим успехом и еще выше поднял авторитет Советского Союза в государственных кругах и у общественности Норвегии. […] Все газеты пишут о приеме, отмечая его высокий уровень […] и что посольство царской России никогда не устраивало ничего подобного […]». Еще бы!..

Наконец-то она могла быть довольна жизнью. Занималась делом, к которому почувствовала призвание, вращалась в рафинированном, аристократическом кругу, в полной мере проявляла себя и свои возможности. Жила вдали от повседневных свар и интриг, от мышиной кабинетной возни. Рядом был человек, на которого могла опереться и который не давал ей забыть, что она все еще женщина. И Миша получил работу за границей — представлял то в Англии, то в Швеции, то в Германии различные внешнеторговые ведомства. И женился: его жена Ирина, которую она успела повидать в Берлине, пришлась ей по душе.

Письма Павла тоже несли радость, напоминая о самом бурном, самом драматичном и самом счастливом периоде ее жизни.

«Милая, родная, как Твое здоровье? Удалось ли Тебе […] уехать в горы? Кто с Тобой? О как бы мне хотелось хотя бы на минутку быть возле Тебя, вдохнуть в Тебя жизнь, поднять на мои грубые сильные руки, заглянуть в глаза, увидеть Тебя снова бодрой, жизнерадостной. […] Еду на два месяца в Кисловодск ремонтировать себя. Скверно с сердцем, сильное расширение. Буду жить там, где были прожиты красивые, неповторимые минуты с Тобой. За этот год стал совершенно лысым. Работаю много. Устаю невероятно. Шура, почему ты не пишешь? Неужели Ты стала безразлична ко мне? Я жажду Твоих писем. Твой Павел».

«Шура милая, родная! Весьма и весьма рад и благодарен твоему письму. Значит ты скоро приедешь? С тревогой жду увидеть тебя, поделиться с тобой моим верным преданным другом. […] В деловой жизни все идет как будто бы гладко. Личная жизнь с неровными скачками. […] Живется не совсем сладко. Часто вспоминаю Тебя. Но увы… Твой Павел».

«Кто с тобой?»… Слухи о том, что «с ней» Боди, конечно, дошли до Москвы и получили распространение в верхах. С ревизорскими функциями прибыл в Осло полномочный представитель Центральной контрольной комиссии ЦК, беседовал с Коллонтай и Боди по отдельности, явно стремясь их поссорить друг с другом. Коллонтай он разъяснил, что к иностранцу, пусть он хоть тысячу раз коммунист, надобно относиться с повышенной осторожностью, а у Боди допытывался, не состоит ли он с товарищем Коллонтай в неких особых, не только служебных, отношениях.

Но была у проверяльщика еще и другая задача. Шумиха в западной прессе о чрезмерной тяге амбасадриссы к роскошным нарядам не могла не дойти до Москвы. Имея в виду как много у нее в Москве оставалось заклятых друзей, эти слухи пришлись кое-кому очень кстати Ревизор допытывался, сколько платьев, манто и мехов закупила в Европе товарищ полпред и даже требовал предъявить их в наличности. Возмущенная Коллонтай написала письмо председателю ЦКК Куйбышеву — ответом была лишь шифровка Литвинова о том, что Боди отзывается для получения нового назначения. Коллонтай заявила, что они поедут только вместе. Но подтверждения вызова долго не было: в Москве что-то решали и никак не могли решить.

Тем временем их отношения — доверительные, дружеские — стали еще ближе, что, конечно, не обошло внимания посольских стукачей. На прогулках в Хольменколлене Коллонтай делилась с Боди своими подлинными, а не излагаемыми публично или хотя бы в «интимном» дневнике впечатлениями о кремлевских вождях. Сравнивая Сталина с Троцким, она сказала, что у Сталина нет ни культуры Троцкого, ни знания марксизма, что он не оратор, не писатель, но зато обладает адским терпением. И наблюдательностью — он сразу заметил, что у Троцкого есть поклонники, но нет друзей. С брезгливостью отзывалась она о Зиновьеве («надутый хвастун, опьяневший от неожиданно доставшейся власти»), Бухарина и Рыкова уважала, Молотова считала воплощением серости, тупости и сервильности. Словом, от истины была очень близко.

Наконец из Москвы пришло подтверждение — Марселю Боди предписывалось немедленно прибыть за новым назначением. Не испрашивая ничьего согласия, Коллонтай отправилась вместе с ним. В Осло остались его жена и трехлетняя дочь Пьеретт. Путь лежал через Швецию и Германию — это был их личный выбор, о смысле которого можно лишь догадываться. Ехать через Финляндию было короче и дешевле, но они оба (или одна Коллонтай) имели какие-то виды на Германию. В Стокгольме, у советского посла Осинского, случай свел Коллонтай с секретаршей представителя Волховстроя в Швеции Августой Барановой — последней привязанности ее кузена Игоря Северянина, которая показала ей новые стихи поэта, бедно, но счастливо жившего на своей эстонской мызе:

Стосковавшись по прежним своим увлечениям, Коллонтай решила тряхнуть стариной и, ни у кого не испрашивая согласия, устроила в Стокгольме свою лекцию о «семье будущего». Строго говоря, это была лекция не о семье, а об ее упразднении. «Изживший себя институт семьи, — заявила она, — противоречит идее коммунизма; вместо нее надо просто создать фонд помощи всем, кто нуждается из-за последствий свободной любви».

В Берлине Коллонтай и Боди предполагали остаться несколько дней, но неожиданная встреча с Раковским, ставшим уже послом в Париже, изменила планы Боди. Раковский посоветовал хотя бы временно воздержаться от поездки в Москву и сначала отправиться во Францию, чтобы «урегулировать свой статус». Во Франции Боди не был девять лет, и ему грозило наказание за дезертирство. Однако же после беседы с Раковским он предпочел отправиться навстречу реальной опасности, вместо того чтобы ехать за новым мандатом наркоминдела. Видимо, у Раковского были веские аргументы, но о содержании их бесед ничего не известно — они не нашли отражения ни в дневниках Коллонтай, ни в ее письмах, ни в позднейших мемуарах самого Боди. В один и тот же день — 23 декабря 1925 года — Коллонтай и Боди выехали из Берлина: она в Москву, он в Париж.

В Москве она снова окунулась в межпартийную свару, уже походившую на грызню с близким кровавым исходом. Ее пригласили и на московскую партийную конференцию, и на съезд партии. Зиновьев и Каменев все еще были в «связке» со Сталиным, и на конференции Каменев, которого она считала интеллигентом и либералом, с пафосом провозглашал, бросая шпильки в адрес уже не существовавшей «рабочей оппозиции»: «Сегодня говорят — демократия в партии; завтра скажут — демократия в профсоюзах, послезавтра беспартийные рабочие могут сказать: дайте нам такую же демократию. А разве крестьянское море не может тоже сказать: подавайте сюда демократию! Этого нам еще не хватало!»