Арон Гуревич - Арон Гуревич История историка

Чтобы закончить сюжет о шведе: он приехал, мы с ним гуляли по городу, я получил от него словарь и щедро с ним расплатился. Потом я узнал, что Нильс был ярый шведский коммунист маоистского толка, поэтому и ехал в Китай. Но это уже меня не касалось, мы говорили совсем о других вещах.

Уже в конце 50–х годов в Калинине вдруг вызывает меня проректор по научной работе и говорит: «Арон Яковлевич, у нас нет ни одного доктора наук и ни одного докторанта (для института было важно показать, что у него есть кадры высшей квалификации). Я не сомневаюсь, что у вас уже много сделано для написания докторской диссертации. Предлагаю вам годичный научный отпуск (мечтать о докторантуре мне и в голову не приходило, я этого не просил!). Нет, впрочем, года мы вам, конечно, не можем дать, а полгода дадим». Уже и это хорошо, полгода сидения в московской библиотеке без поездок сюда! Это дало бы мне возможность сделать серьезный рывок, у меня накопился уже большой материал, и я мог уже совладать с источниками. Я получил этот отпуск. Правда, тогда же ректор меня не пустил в туристическую поездку в Финляндию:

— Вы хлопочете о научном отпуске и в то же время хотите ехать прохлаждаться в Финляндии!

— По — моему, — говорю я, — эти вещи связаны, а, кроме того, у меня есть очередной отпуск.

— Нет, это не годится.

Я понял, что он говорит не от себя, но ни на кого ссылаться в те годы он не мог.

— Хорошо, — говорю, — не поеду.

После вышеуказанной беседы я возвращаюсь от проректора в нашу комнату для приезжающих. Там среди нас жил один джентльмен, преподаватель Новейшей истории, тоже из Москвы, отвратительный тип, но очень высокого мнения о себе. Ленясь переписывать из учебника лекции в свою тетрадь, но не жалея учебника, он вырывал из него нужные страницы, отмечал красным и синим карандашом то, что предстояло произнести, и таким образом читал студентам. Был такой анекдотический случай. Я иду по коридору на лекцию и вижу, студенты тащат портативную кафедру.

— Ребята, что происходит?

— С. у нас лекцию читает.

Я не мог понять, для чего перед лекцией требуется вынести вон кафедру. Оказывается, они знали, что он читает прямо из учебника, и забрали этот пюпитр, скрывавший его действия, и он вынужден был положить исчерканные страницы учебника прямо на парту. Тут студенты все и увидели.

Так вот, когда С. узнал, что мне предлагают научный отпуск, он через неделю явился к проректору. «Я заканчиваю докторскую, и мне нужен отпуск», — заявил он. Докторскую же он изготовил так: оторвал корешок у своей кандидатской и заменил первую страницу, где было сказано, что это диссертация на соискание ученой степени кандидата наук. Однако проректор был не такой дурак, чтобы этому поверить, и разоблачил его.

Пребывание в Калинине все больше тяготило меня, однако уйти было некуда, и я провел там целую вечность — шестнадцать лет. Но в 1966 году академик П. Ф. Юдин, закончивший все возможные виды своей карьеры — партийной, идеологической, дипломатической (он был советником при Мао Цзэдуне), окопался в секторе истории мировой культуры в Институте философии и задумал четырехтомное издание «История мировой культуры». Ему понадобился человек, который руководил бы подготовкой материалов 2–го тома, посвященного Средневековью. И А. И. Клибанов, который знал меня не очень хорошо, сказал тогда: «Вот есть такой Гуревич, вы бы его пригласили. Он к вам, конечно, вряд ли пойдет, но попробуйте». Так он набивал мне цену. Ко мне обратились из Института философии, и я, недолго ломаясь (поломаешься, они скажут: ну и не надо), согласился. Покойный А. И. Клибанов мог бы с полным правом процитировать Фамусова: «Когда б не я, коптел бы ты в Твери». У Юдина были сложные отношения с академиком Константиновым — директором института, но из‑за такой мелочи, как Гуревич, два академика ссориться не станут, и меня взяли на работу.

Так в 1966 году я впервые попал в академический институт в качестве старшего научного сотрудника, но не в Институт всеобщей истории, а к философам.

Это было интересное время в Институте философии. Здесь тогда царила теоретическая «всеядность». Рассказывали о каком‑то французском философе (впрочем, наверное, это легенда), который приехал тогда в Москву, общался с разными философами от Константинова, Юдина, Митина до Межуева, Келле, Левады и сказал, что он нашел тут и неокантианцев, и позитивистов, и логических позитивистов, и гегельянцев, и младогегельянцев и проч. Единственное направление, которого он не обнаружил, — это марксизм. Ну, это клевета: сказать, что академик Константинов, директор Института философии, не был стопроцентным марксистом на советский лад — значит, оскорбить его. Старики — Константинов, Юдин, Митин и другие мастодонты — уже не пользовались не только научным авторитетом, но и просто уважением. Когда Юдин обсуждал с нами какую‑либо главу из «Истории культуры», он обычно произносил сакраментальную фразу: «Очень хороший текст, ну очень хороший, но почему автор не учитывает мысли В. И. Ленина в работе “Шаг вперед, два шага назад?”». И тут все молодые ребята с хохотом поворачивались к нему спиной: «к мандатам почтения нету».

Но эти закоренелые марксисты уже не решались нарушить то движение умов, которое чувствовалось в Институте философии. В целом атмосфера все же располагала к вольномыслию. Я общался с молодыми и средних лет философами. Они были вольнолюбивы, искали что‑то новое и старались начитывать то, что не успели прочитать раньше. Там работал Эвальд Ильенков, считавшийся корифеем, молодежь ловила каждое его слово. Но я с ним не общался, и то, что я читал у него, меня, как историка, разочаровало. Молодым многообещающим философом социологического толка был Ю. А. Левада. Не могу сказать, что на меня эта прогрессивная философская мысль второй половины 60–х годов оказала большое влияние.

Со мной в одном секторе работал очень интересный философ старшего поколения, друг Г. Лукача М. А. Лифшиц, Он знал все: эстетическую, философскую мысль, историю, но как сложился в 20–30–е годы законченным марксистом полуревизионистского толка, так им и остался. Помню, он опубликовал в журнале «Коммунист» статью под заголовком «Чего не надо бояться»: защищал марксизм, заявляя, что не надо бояться быть марксистом. Когда я делал свой первый доклад по исторической психологии, он, великолепный и жестокий полемист, прослушав меня, не стал спорить, а сказал лишь, что не нужна никакая психология, и он берется на основе одного только марксизма показать, почему Людовик XIV так долго правил и т. п.

Работа над «Историей мировой культуры» шла ни шатко, ни валко, но мне удалось привлечь нескольких авторов, и когда после смерти Юдина в 1969 году наш отдел разогнали, многое уже было написано для этого несостоявшегося труда (Институту философии этот труд был не нужен, он был нужен Юдину, желавшему увековечить себя как культуролога, впрочем, тогда этого неприличного слова еще не употребляли). Значительную часть уже подготовленных материалов авторы переработали в самостоятельные монографии, и их удалось издать. А. П. Каждан написал свою «Византийскую культуру», В. А. Рубин (сын Арона Ильича) написал монографию «Мыслители Древнего Китая», Б. Я. Шидфар — «Культуру арабов», С. С. Аверинцев писал раздел, который потом стрл частью его докторской диссертации по ранневизантийской литературе, ваш покорный слуга уже вовсю работал над тем, что позднее стало «Категориями средневековой культуры».