Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Дмитрий Ардалионович Лопухин — почтенный статский генерал в летах. Ровесник Суворова, старше Державина на 13 лет! По нраву — взбесившийся Анакреон. Император Павел направил его губернатором в Калугу — город, где незадолго до этого затеялось большое строительство. При Екатерине был принят план превращения Калуги в образцовый имперский город — в петербургском стиле. Большое строительство — это подрядчики, купцы, снабженцы, тяжбы. Это верная возможность поживиться. Лопухин в Калуге почувствовал себя то ли царём, то ли полководцем, который после победного похода получил город на разграбление.

Лиха беда начало! В первую очередь он вытянул у владельца Полотняного Завода Ивана Гончарова взаймы под вексель 20 тысяч рублей серебром. Затем не погнушался открытым шантажом: губернатор обнаружил в доме братьев Гончаровых (о ужас!) незаконный карточный стол. Да за такие проделки можно описать имущество, а держателей игорного дома — под арест и в Сибирь! Но в Сибирь Иван Николаевич не отправился, просто уничтожил вексель. Ну и для верности ещё переложил несколько тысяч целковых из своего кармана в карман губернатора. С помещика Хитрово Лопухин взял пять тысяч за молчание по делу братоубийства…

Под Рождество 1802 года Державин получил особое поручение: «По секрету. Господину действительному тайному советнику Державину. Вы отправляетесь под видом отпуска вашего в Калужскую губернию; но в самом деле поручаются вам от меня изветы, частью от безымянного известителя, а частью от таких людей, которые открытыми быть не желают; вы усмотрите из них весьма важные злоупотребления, чинимые той губернии губернатором Лопухиным и его соучастниками…»

Оказалось, что Лопухин замешан не только в преступлениях, но и в бесчинствах. Хищения можно скрыть. Если не удалось скрыть — можно оправдаться. Друзей и родственников у губернатора хватало. А вот бесчинства бросаются в глаза, их не заретушируешь. Особенно — в миниатюрной уютной Калуге. Несмотря на преклонные лета, Лопухин пил горькую, как молодой офицер. Навеселе начинал куролесить — с размахом. С компанией развесёлых удальцов он фланировал по ночной Калуге, орал, а ещё любил швыряться камнями по окнам. Меткие попадания удавались ему частенько. Местный прокурор, даже архиерей только подпевали Лопухину и покрывали его произвол. Лопухин демонстративно являлся в присутственные места в обнимку с девкой зазорного поведения. А в пьяном раже однажды прокатился верхом на дьяконе, с посвистом и гиганьем… Эти рассказы, подтверждённые свидетелями, произвели на сенаторов и на государя куда более сильное впечатление, чем сведения о беззастенчивом мздоимстве Лопухина. Кого удивишь воровством? А вот лица терять нельзя, образ власти не должен терять степенной монументальности.

Всё это Державин вскрыл в два счёта. Прибыл в Калугу сперва инкогнито, обо всём разузнал. Лопухин жаловался на Державина: петербургский следователь-де под пытками добывает показания. Державин в присутствии чиновников вторично допросил каждого свидетеля и обвиняемого — и они подтвердили прежние показания, а россказни о пытках отвергли.

Лопухин сдал дела, но на каторгу не отправился. Возвратившись в Петербург, Державин обнаружил государя в сомнениях: он готов был поверить жалобам Лопухина. Но Державин с жаром указал на противоречия в письмах буяна — и ему удалось убедить Александра.

Державин в Калуге нажил новых врагов. «За обедом у Ростислава Евграфовича Татищева видел я Дмитрия Ардальоновича Лопухина, бывшего калужского губернатора, непримиримого врага Державину за то, что этот, в качестве ревизующего сенатора, сменил его за разные злоупотребления. Лопухин не может слышать о Державине равнодушно, а бывший секретарь его, великий говорун Николай Иванович Кондратьев, разделивший участь своего начальника и до сих пор верный его наперсник, приходит даже в бешенство, когда заговорят о Державине и особенно если его хвалят». Это из записок Жихарева, мемуариста наблюдательного и незавирального. Лопухин жил в столице весело, по-видимому, и умер как истинный эпикуреец — с сытой улыбкой на устах.

В «Записках» Державин с обидой вспоминал о лопухинском деле: «При Императоре Александре, за калужскую трудную экспедицию не токмо ничем не пожалован, но претерпел великие неприятности, и будучи генерал-прокурором, хотя оказал отлично усердные подвиги к благоденствию Империи, но ничто прямого уважения не имело».

И здесь не обойтись без нелицеприятного пояснения. Державин набрасывал «Записки», страдая от приступов мизантропии. Ещё не утихла обида на государя. Временами он надеялся, что его ещё призовут на службу, но надежда таяла. Он был уверен, что молодые друзья царя приведут империю к катастрофе. В Аустерлице и Смоленске худшие предчувствия подтвердились. Личная трагедия Державина дополняла трагедию Отечества.

Иногда вся жизнь казалась ему чередой незаслуженных обид. В православной традиции уныние — тягчайший грех, приводящий к отчаянию. Уныние рождается там, где угасает вера в Бога, надежда на Него и любовь к Нему и к людям. Порок особенно опасен, когда мы находим ему оправдание, а спасает нас раскаяние. Державин писал «Записки» торопливо, без черновиков. Если бы он готовил их к публикации — кто знает, возможно, смягчил бы тон, кое-где и воздержался бы от несправедливых однозначных оценок. Кто без греха — пусть бросит в Державина камень, как Лопухин, этот неистовый Ардалионыч, швырял камни по калужским окнам.

Ворчание разочарованного человека, который видит всё в тёмном свете, — ненадёжный источник. Старческое брюзжание не лучше любого другого брюзжания: оно столь же постыдно и неизбежно.

Ещё при Павле Первом Державин увяз в непривычном для него еврейском вопросе.

После второй командировки в Белоруссию Державин (здесь не обошлось без игр бескорыстного честолюбия) видел себя куратором еврейского меньшинства в империи.

Тут-то государь и получил жалобу от некой еврейки из Лёзны (Лиознова). Составлял жалобу её грамотный соплеменник. Перед нами фальшивая криминальная хроника рубежа XVIII–XIX веков: в Лиознове на винокуренном заводе Гаврила Романович Державин будто бы «смертельно бил палкою» несчастную женщину, «от чего она, будучи чревата, выкинула мёртвого младенца». Кутайсов, который безуспешно пытался приобрести имение Зорича, постарался, чтобы эту кляузу рассматривал Сенат. К тому же император любил, когда высокопоставленных чиновников проверяют по сигналам снизу.

В Сенате началось расследование. «Быв на том заводе с четверть часа, не токмо никакой жидовки не бил, но ниже в глаза не видал», — гневно парировал Державин и требовал подробного рассмотрения всех обстоятельств дела, если уж Сенат серьёзно относится к столь диким наветам. Но сам факт оглашения в Сенате по высочайшему указу чудовищной напраслины возмутил Державина. Неужели до такой степени дошло недоверие к нему государя — сразу после наград?! Он наделал шуму в благородном собрании, закричал, что немедленно поедет к императору… Друзья — во главе с Олениным — силой удержали его. Тогда Державин решил ехать к генерал-прокурору Обольянинову, с которым у него сложились тёплые отношения. Но Державин чувствовал, что кипятится сверх меры, и боялся вспылить при Обольянинове. В дверях Сената он встретил Ивана Захарова — этот литератор и политик согласился прокатиться с Державиным по городу, чтобы за дружеской беседой оскорблённый Гаврила Романович пришёл в себя. Но и после этого Державин произвёл на Обольянинова ужасающее впечатление: старик гневился, бушевал. Державин припоминал, что генерал-прокурор целовал ему руки, уверяя во всеобщем уважении и в доверии государя. Державин снова и снова порывался ехать к государю — уже вместе с Обольяниновым. Генерал-прокурор благоразумно воздержался от такого шага, но после обмена мнениями решил зачитать в Сенате благосклонный отзыв императора на труды Державина в Белоруссии. Это почти успокоило Гаврилу Романовича. Человека, который писал лживую жалобу, заключили под стражу. Отпустят его по просьбе Державина уже в следующее царствование.