Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Капрал сумел расправить плечи лишь после того, как вместо злопамятного недоброжелателя полковым секретарём стал проверенный товарищ — Василий Неклюдов. «В сие время досталось Державину при производстве в полку чрез чин подпрапорщика в каптенармусы, а генваря перваго числа 1767 года — в сержанты», — вспоминал Гаврила Романович. Наконец-то он «вышел в люди»!

Но о чём мечтать, если даже сержантский чин приходилось ожидать годами?!

Вспомним: Суворов тоже много лет пребывал в «нижних чинах». Будущий генералиссимус по разным причинам долгие десятилетия не мог сделать карьеры, достойной его гениальных способностей. Но всё-таки он был представителем известной фамилии, сыном генерала, вращавшегося в высшем свете. Наконец, он не знал нужды, хотя демонстративно избегал «роскоши, прохлад и нег». Александр Васильевич родился в достаточно состоятельной семье, и он сам, и отец его были рачительными хозяевами, благосостояние Суворовых неуклонно росло. А Державину приходилось постоянно думать о хлебе насущном. Безвестность, скромный чин и нужда — в таком замкнутом круге солдат Державин маялся много лет. Неудачник и бедняк. Но обида на горькую судьбину, верно, и сделала его поэтом.

Ему, конечно, не удавалось снять просторную квартиру. Несколько гуляк и горемык в одной комнате. Общежитие XVIII века, или казарма для младших командиров! Только ночами Державин мог всласть почитать, записать строки, приходившие на ум. Он видел себя то мурзой, то полководцем, то любимцем муз — таким, как прославленный француз Буало или диковатый англичанин Шекспир. А Гомер? Разве слепой греческий певец был богат и могуществен? Подвиги русской армии не уступали деяниям ахейцев. Где подвиги — там и поэзия — это правило Державин уяснил накрепко. Ломоносов воспевал победы русского оружия — чего стоит первая его ода — «На взятие Хотина». Знаменитые стихотворцы воспевают новые и древние подвиги россов — Василий Петров, Херасков. Но Державин не собирался повторять сложившиеся шаблоны торжественной оды. Уж слишком высокопарно выражаются наши поэты, слишком не по-солдатски. Они сильны в риторическом красноречии, знают толк в заковыристой элоквенции. Но сам Державин не хотел писать столь красиво и правильно. Вот если бы стих стал своенравным, колючим, даже несовершенным, как характер человека! Но так писать куда сложнее, чем наполнять словесами шаблоны великого Ломоносова… Державин не упустил этого рубежа в своей попытке самоанализа: «Он в выражении и стиле старался подражать г. Ломоносову, но хотев парить, не мог выдерживать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару великолепия и пышности. А для того с 1779 года избрал он совсем другой путь». Но это будет нескоро.

В новом чине (скромном, даже не офицерском) он хотел показаться матери — и отпросился в длительный отпуск, который стал для него, кроме прочего, и романтическим приключением. К этому времени Верёвкин вторично занял кресло директора Казанской гимназии — возможно, Державин пожаловался ему на солдатскую судьбину.

Только к новому, 1772 году, в 28 лет, Державин получает свой первый офицерский чин — он становится прапорщиком. По этому поводу повеселился на дружеской пирушке, но на душе было муторно. Вот вопрос вопросов: откуда взять деньги на офицерский мундир? Перво-наперво Державин продаёт свою старенькую сержантскую форму, потом ему удаётся влезть в долги — и он приобрёл не только сапоги, но и скромную повозку. Помогли друзья — Окуневы, редко напоминавшие о долгах. Однако бедность не позволяла носить звание гвардейского офицера с приличием.

Жила в нём назойливая мечта: повоевать под командованием Румянцева, которого он считал не только лучшим русским генералом, но и мудрейшим человеком в России. Или нагрянуть в Польшу, чтобы в отрядах Суворова усмирять Люблин и Краков. В бою можно было отличиться — и вырваться из безвестности, а там и из нищеты. Но Преображенский полк не участвовал в войнах. Державин мог бы отправиться туда волонтёром, но проклятое безденежье не позволяло ступить и на эту стезю.

У унтер-офицера Державина было две страсти: он любил испытывать судьбу в карточной игре и «марать стихи». Как там у Маяковского? «Карл Маркс играл не в азартные, а только в коммерческие игры». Коммерческие игры — это преферанс, вист, бридж и им подобные. Азартные — «двадцать одно», макао и т. д. Это картёжная рулетка, приманивание удачи. За несколько минут можно всё проиграть или выиграть. Державин надеялся, что карты помогут ему вырваться из нужды. Каждый игрок понимает, что карты порабощают, что это слабость, болезнь. Но как трудно эту сладкую болезнь преодолеть!

Здесь сделаем небольшое отступление, уж коли пришёл на память анекдот. Екатерина Великая по возможности боролась с азартными играми. Как-никак дворянство — опора трона, а карты — гибель для славных родов. Впрочем, к «коммерческим играм» императрица относилась терпимо, даже находила в них пользу. Известнейшим острословом того времени был Левашов. Императрица узнала, что он ночами напролёт режется в баккару и макао — и сказала ему с явным неудовольствием: «А вы всё-таки продолжаете играть!» — «Виноват, ваше величество: играю иногда и в коммерческие игры!» Ловкий и двусмысленный ответ обезоружил императрицу, вникавшую в гибкость русского языка. Но преображенцу Державину в Москве предстояло играть не с весельчаком Левашовым.

В те загульные дни он держался подалее от высоких материй — но уже писал весьма мастеровито. А низкий жанр в представлениях того времени — это и любовные песни в духе Сумарокова. Некоторые мотивы тогдашних опусов Державина перекликаются не только с линией Сумарокова — Нелединского-Мелецкого — Мерзлякова — Цыганова, но и с «Москвой кабацкой» Есенина:

Возвышенное начало: Пламида! «Не сожигай меня…», а потом мы обнаруживаем, что прекрасная Пламида — дама зазорного поведения. Не по схеме сложены стихи.

В те времена светское общество терпимо относилось к карточному шельмовству. По церковным канонам это — падение, гибель, а по светским — «с кем не бывает». Никого не удивляло, если один из игроков исчезал, незаметно прихватив с собой весь банк. Одни — разорялись на картах, другие — уклонялись от долгов. Тут уж многое зависит от характера. Острых представлений о чести у тогдашнего дворянства не было: все плутовали в картишки, едва ли не каждый стремился убежать от расплаты.