Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Державин постоянно сталкивался с одичанием помещиков — представителей благородного сословия, с которым империя связывала лучшие надежды. Многие уверились: если родился барином — значит, с рабами можешь обращаться как угодно. Иные помещики, не сдерживая ярость, впадали в преступное опьянение властью. Крестьянам непросто было найти управу на озверевшего барина. На злонравных дворян ещё Антиох Кантемир поднимал бич сатиры. Не мог смолчать и Державин — не только в «Вельможе».

Трактат «О достоинстве государственного человека» отставной министр писал для «Беседы». Надеялся, что можно ещё исправить нравы, вернуть дворянам боевой дух и ощущение воинского долга. А тут — успех Озерова с его преклонением перед благородным одиночкой.

Озеровский «Димитрий Донской» рассердил Державина пуще прежнего: он не мог смириться с «подловатыми» характерами русских князей, которых драматург превратил в «модных влюблённых». Шишков с ещё большим жаром взялся за Озерова, написал построчный разбор трагедии, в котором камня на камне не оставил от «Димитрия Донского». Небывало шумный сценический успех Озерова Державин связывал с падением нравов — это они, питомцы Потоцкого, потерявшие дух воинственности, устраивают овации фальшивым речам Димитрия…

Между тем Державин изменяет Полигимнии — музе высокой поэзии — с Мельпоменой. Он вознамерился поставить на место всех новейших модных драматургов — и выдал собственную трагедию «Ирод и Мариамна». Но вышел почти провал. У актёров был некоторый успех — и представление дали несколько раз, но общее суждение о Державине-драматурге не окрыляло. Причём все последующие попытки утвердиться на сцене заканчивались ещё плачевнее: соратник по «Беседе» Шаховской, руководивший театрами Петербурга, не решился на постановку «Тёмного» и «Евпраксии», и оперные либретто Державина так и остались на бумаге. Гаврила Романович готов был из собственного кармана оплатить все издержки постановок — но театральные заправилы избегали его. Их можно понять: не зря Мерзляков назвал драматургию «развалинами Державина». В его пьесах можно (при недюжинном энтузиазме) найти немало литературных достоинств, но природы театра Державин не чувствовал… Шаховской было согласился на постановку «Евпраксии» на деньги Державина, но мудрый актёр и соратник по «Беседе» Иван Дмитревский, боявшийся катастрофы, дипломатично убедил Гаврилу Романовича поставить трагедию в домашнем театре. А ведь в «Евпраксии» было немало воинственных призывов, в которых сквозило неприятие Тильзита. Отважно и вызывающе звучало предисловие Державина — о том, что кочевники и иноверцы терзали Русь вплоть до Ивана Грозного, до покорения Казани. «Но если бы предки наши отступились от веры, охладели в любви к отечеству и верности к государям, тогда уже Россия давно бы не была Россиею. Заключим изречением Соломона: Нет ничего нового под солнцем». Намёк прозрачный. Ностальгически поведал Державин в предисловии и о величии победной эпохи Великой Екатерины. Возможно, у трагедии нашлись бы поклонники из числа рьяных патриотов, но не судьба. «Евпраксию» театры не приняли.

После таких конфузий трудно удержаться от интриг против удачливого соперника, которому государь подарил уже и перстень, и табакерку — как некогда дарили самому Державину за государствообразующие оды. Державин и не удержался. Он, конечно, оказался не единственным недругом Озерова, но действовал против него со сноровкой опытного политика.

Финал судьбы Озерова выдался без оваций и аншлагов. Его вынудили уйти со службы без пенсиона. Последняя трагедия — «Поликсена» — провалилась. Он удалился в своё имение — Красный Яр, что в Казанской губернии, там заболел психически, даже потерял способность говорить. И умер сорока семи лет, через два месяца после смерти Державина.

А Державин уже увлекался новым искусством — оперой, в которой узрел «живое царство поэзии; образчик (идеал) или тень того удовольствия, которое ни оку не видится, ни уху не слышится, ни на сердце не восходит, по крайней мере простолюдину… Волшебный очаровательный мир, в котором взор объемлется блеском, слух гармониею, ум непонятностию и всю сию чудесность видишь искусством сотворенну, а притом в уменьшительном виде, и человек познаёт тут всё своё величие и владычество над вселенной». Он написал шесть опер — «Добрыня», «Дурочка умнее умных», «Рудокопы», «Грозный, или Покорение Казани», «Эсфирь». Ещё две — «Батмендий» и «Счастливый горбун» — не успел завершить, а ещё две — «Тит» и «Фемистокл» — перевёл с итальянского. С поразительным упорством Державин пытается создать жанр русской героической оперы, не забывая и об операх комических. Вот, скажем, «Дурочка умнее умных» — действо из истории пугачёвского бунта. Державину было что вспомнить о тех событиях. Юная Лукерья обманывает и побеждает атамана Железняка, а представители бюрократии оказываются врагами хуже Пугачёва. Одни фамилии чего стоят — Хапкин да Проныркин. В этой опере немало прозаических диалогов, и они весьма колоритны. Жаль, что такое свидетельство участника боевых действий кануло в архивах…

Державин не сомневался, что его оперы откроют публике мир русской истории, из которой следует извлекать уроки. Но, увы, ни одно державинское либретто не нашло своего композитора. Державин так и остался автором опер без музыки.

Драматургию — оперы и трагедии — Державин считал своей вершиной. Предполагал, что потомки, возможно, забудут его оды, но в трагедиях найдут зёрна мудрости и поэзии. Вот уж действительно: «Но пораженья от победы ты сам не должен различать». Когда молодой поэт Константин Батюшков называл Державина «певцом Фелицы и Василия Тёмного», не требовалось пояснений, что это ирония: настолько яркой казалась екатерининская ода, насколько блёклой — трагедия о Московской Руси. Хотя… Возможно, будущие поколения когда-нибудь с пользой для себя переосмыслят и этот тёмный угол державинской кладовки.

Царскосельский лицей (если угодно — Сарскосельский ликей) слыл символом александровской просвещённой России, выставкой просвещенческих достижений. Важнее, чем университет, важнее, чем академия. Просто — город Солнца, Телемское аббатство в дворцовом пригороде.

Не станем недооценивать Казанскую гимназию, но во времена юности Державина подобного учебного заведения быть не могло. Здесь во всём чувствовался царский уровень: воспитывали будущих соратников государя, управленцев «светлого будущего». В полной мере эти надежды оправдает лишь один Александр Горчаков.

Наверное, Державин относился к своему присутствию на лицейском экзамене как к ординарной повинности — возможно, приятной, но не более. Он увядал, старел и, не имея детей, грезил о наследниках и на государственном, и на поэтическом поприще.