Арсений Замостьянов - Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Да-да, Державин уже ждал не оправданий, а наград! В его новом письме императрице содержалось целых две просьбы: он просил выплачивать ему губернаторское жалованье до нового назначения и настаивал на новой аудиенции для полного объяснения всех тамбовских недоразумений. Императрица ответила благосклонно. 1 августа к девяти утра Державин явился в Царское — с увесистым томом тамбовских документов. К счастью, он внял совету Храповицкого и оставил бумаги в сенцах.

Состоялся нелицеприятный, но доверительный разговор. Державин уже понял, что в беседе с императрицей главное — не растеряться. Тут уж как в карточной игре: каждый ход нужно «крыть». Находчивость в диалоге с монархами ценится выше логики.

Екатерина расспрашивала его обо всех начальниках, с которыми Державин успел рассориться — по порядку. Отвечал Гаврила Романович ловко. Вяземский? Да ему не понравилась «Фелица», ода, удостоенная высокой оценки её императорского величества. Тутолмин? Он возомнил себя монархом, а я привык исполнять только Ваши законы! Гудович? Он не соблюдал интересов императрицы и государства! По этому вопросу Державин готов был предоставить целый ворох доказательств, о чём и доложил Богоподобной. Екатерина Алексеевна не удержалась от поучения, хотя строгим словам старалась придать иронический оттенок.

Проиграл он или выиграл в этом словесном висте?

В записках Храповицкого о той аудиенции осталось несколько строк: «Провёл Державина в Китайскую (то есть комнату. — А. З.) и ждал в Лионской». И — резюме императрицы после того, как Державин откланялся и исчез: «Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причину в себе самом. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. Il ne doit pas être trop content de ma conversation [1] Он, кажется, не очень мной остался доволен (фр.). ». Наконец, финансовый итог, приятный для Державина: «Велено выдать не полученное им жалованье, а гр. Безбородка прибавил в указе, чтоб и впредь производить оное до определения к месту».

Державин бодрился, поддерживал слух об очередном крылатом выражении, брошенном императрицей: «Это мой собственный автор, которого притесняли». Эта фраза стоила имения или ордена!

Вероятно, Екатерина не нуждалась в неуживчивом губернаторе, но поэта и гражданина хотела бы приблизить. Потому Державина не бросили на растерзание Вяземским и прочим. Он обрёл высокий, но неопределённый статус: без государственных должностей, но с жалованьем и в милости у монархини.

Державин не упивался новой славой, скорее тревожился: «Удостоясь со благоволением лобызать руку монархини и обедав с нею за одним столом, он размышлял сам в себе, что он такое: виноват или не виноват? в службе или не в службе?» Он даже затаил обиду на своего всегдашнего благодетеля Безбородко.

Ждать назначения пришлось долго — больше двух лет. «Шатался по площади в Петербурге без всякого дела», — вспоминал Державин об этих временах. По-видимому, в те годы он безудержно стремился к государевой службе и недооценивал плоды мнимой праздности. При дворе звучали его стихи, новые оды воспринимались как события государственного масштаба. Державин затмил Петрова и Рубана, стал бесспорным лидером русской словесности. В окружении императрицы у него сложилась репутация необходимого человека. Что может быть важнее? Поэзия захватывала его, смягчала тоску по «широкому поприщу» службы. Всё чаще он писал «на случай» — по репутационной необходимости. У пустяковых стихов складывалась лёгкая, счастливая судьба, это за главные строки приходилось бороться… Даже помолвку княжны Софьи Голицыной и графа Павла Строганова Державин удостоил пустячка, лестного для молодых:

Державин решительно возобновил знакомство с Вяземским, время от времени он посещал князя, отбросив давнюю вражду. Вскоре Вяземский тяжело заболел: его разбил паралич. Державин эгоцентрично считал, что причина недомогания — его победа над Гудовичем. Как будто у пожилого генерал-прокурора не было других поводов для расстройства…

Княгиня Дашкова предложила императрице сделать Державина придворным историографом. Пускай изучает архивы, прославляет монархов, а в особенности — «славные дела царствования Екатерины». Но из этой затеи ничего не получилось.

Между тем, несмотря на политическое оправдание и возвышение Державина, тянулись тяжбы по экономическим претензиям к бывшему тамбовскому губернатору. Державин вырвался из нужды, но был небогат, зависел и от урожаев, и от жалованья — и финансовые претензии Гудовича и Бородина грозили ему разорением. Сенатские треволнения не закончились счастливой сказочной развязкой. На Державина наложили штраф в 17 тысяч рублей за то, что он незаконно подверг аресту имение строптивого купца. Державин считал, что Сенат из-за происков Вяземского настроен к нему с предубеждением, и надеялся, что императрица лично спасёт «своего автора» от клеветы.

В конце концов Державину не пришлось раскошеливаться. Его приблизила императрица — а таких счастливчиков не принято атаковать финансовыми претензиями. Все претензии от века обрушиваются на опальных и безвестных.

Последний отзвук тамбовского скандала прозвучал в 1808 году. Отставной министр, знаменитый поэт, он в те дни поднялся до великодушия: «Касательно Михаила Ивановича Ушакова, у нас с ним были неприятности, но не лично, а по делам. Я исполнял свой долг по моим чувствованиям, а он по своим или в чью-либо благоугодность; но когда всё это прошло так, как сон, то несправедлив бы он был, ежели бы по сие время злобился за сновидение. Мы все здесь на театре, и когда с него сойдём, тогда всем объяснится, кто как свои роли играл; может быть, и я делал более погрешностей, нежели он: то и будет сие зависеть от решения всеобщего Судьи, от Которого никто ничего скрыть не может».

Да, ураган прошёл, и Державин с добродушной улыбкой вспоминал давние дрязги. Ушаков больше не был для него олицетворением зла: довелось помериться силой и с более опасными ворогами. Державин почти ласково называл прощённого неприятеля по имени и отчеству.

В конце 1780-х трон зашатался не только в самой населённой европейской стране — трещины пошли по всему миру. Отмахнуться от Марсельезы нельзя было ни в Берлине, ни в Москве…

В 1789 году Яков Борисович Княжнин создал трагедию «Вадим Новгородский». Княжнин был на год-другой старше Державина (точная дата его рождения не установлена — предположительно 1740-й), но прославился на литературной ниве гораздо раньше певца «Фелицы».