Нина Михальская - Течёт река…

Кроме кровати с пружинным матрацем и металлическими шишечками, на которой спали родители, появился диван, письменный стол, обеденный столик и стулья, детская кроватка, предоставленная мне сразу же после чемодана. В комнате было два окна, выходившие во двор, и довольно широкая голландская печь, занимавшая треть одной из стен, отделявшей комнату от кухни. Белые изразцы голландской печки казались очень красивыми. Один из изразцов позволили мне определить как свою собственность для сводных картинок. Картинки с изображением петуха, кур, цыплят, индюка и павлина были старательно переведены на гладкую печную поверхность и радовали глаз всякого, кто мог их рассмотреть. Посуда стояла на полке. На стене висел ковёр. На этажерке размещены были книги. В окна можно было сколько угодно смотреть на двор. Видны были сараи, их крыши, садик.

И все-таки самые ранние мои воспоминания связаны не с Москвой, а с жизнью в Сызрани, куда отвезли меня уже весной 1926 года, в восьмимесячном возрасте, и где с тех пор я проводила в доме дедушки и бабушки каждый год месяцев по пять-шесть. И так происходило в течение первых двенадцати лет моем жизни, которая чётко делилась на жизнь московскую и сызранскую. Но была и ещё одна жизнь, связанная с поездками по тем местам, где работал отец. Туда мы отправлялись вместе с мамой, а позднее с появившейся в нашей семье домработницей тетей Машей (Марией Андреевной Губановой, о которой речь пойдет несколько позднее). Все эти три аспекта моей детской жизни наполнены своими воспоминаниями, каждый из них значим по-своему; сливаясь в единое целое, они, как мне кажется, важны именно своим триединством.

Возможно, моя самая первая фотография. С бабушкой Екатериной Ильиничной Сыромятниковой.

Сызрань, 1926 г.

В самых общих чертах об этом можно сказать так. Жизнь в Москве определялась нашим семейным укладом, интересами родителей и их постоянным стремлением содействовать моему образованию, приобщению ко всему тому, что могла дать Москва с её музеями, театрами, с её интересными улицами, памятниками, старыми и новыми зданиями. И хотя времени у родителей почти никогда не было, они всегда старались использовать каждую возможность что-то увидеть, куда-то пойти. Покупали книги, хотя отнюдь не все успевали прочитывать. Выписывали несколько газет и журналов, хотя о политике при мне не говорили. Отец по радио изучал французский и немецкий язык, выписывал и исправно получал тома энциклопедии, собрания сочинений классиков. Мама целыми пачками приносила домой театральные билеты на самые разные спектакли, клала их на полочку и потом в течение каждого месяца они с отцом, а позднее и со мной ходили и в Большой, и в Малый театры, и во МХАТ, и в Камерный, и в другие. Любили Вахтанговский театр. А какие разные книги появлялись у нас! И Диккенс, и Фрейд, и пьесы Островского, и «Фальшивомонетчик» Андре Жида, и множество других книг, выходивших в то время.

Учиться на первых порах меня отдали в частную группу известного методиста Марии Николаевны Матвеевой. Отдали сюда потому, что из Сызрани брали меня не раньше ноября, и в первый класс школы записать не успели. Во второй тоже. В школу я попала лишь в 10-летнем возрасте, сдав экзамен в третий класс. Группа М.Н. Матвеевой, в которой была я обучена тому, что положено знать в раннем возрасте, находилась на Большой Молчановке, куда и отводили меня по утрам и где дети (их было здесь шестеро) оставались до 2-х часов, а потом уже с другой наставницей — Маргаритой Кондратьевной (она была немка) — после завтрака шли на Новинский бульвар, где, прогуливаясь, изучали немецкий разговорный язык. Раз в неделю были занятия по рисованию. Они проходили в большой квартире одного из арбатских домов (шестиэтажный дом на углу Арбата и Староконюшенного переулка) под руководством художницы Ольги Александровны. Квартира, куда мы приходили, принадлежала (частично, не вся) старикам Марии Ивановне и Фёдору Фёдоровичу Кошке, а также семье их дочери Маргариты Фёдоровны и её мужу инженеру Шадрину. У Шадриных была дочь Марина и сын Игорь. Марина обучалась в группе Марии Николаевны. Старики Кошке, немцы по происхождению, занимались изготовлением бандажей и бюстгальтеров, о чем сообщалось в скромной вывеске-табличке, висевшей у подъезда.

Московские зимы с их наполненностью всякими образовательными мероприятиями чередовались с вольной сызранской жизнью, гулянием в приволжских лугах, купанием в озерах и в Волге, играми в лапту прямо на широкой Почтовой улице, но также и чтением, от которого никогда не отступалась бабушка.

Жизнь вместе с отцом в глухих деревушках или небольших селениях, окружённых лесами, отстоящими далеко от городов, приносила много интересного и подчас удивительного. Новые впечатления, новые лица. Поездки на лошадях, посещение базаров, присутствие на деревенских праздниках, сборы грибов и ягод, золотой и душистый мёд, игры с деревенскими ребятами. Вокруг нас всегда были люди, и где бы мы ни были, всюду чувствовали их расположение.

Здесь мне 6 лет. С родителями. 1931 г

После всего этого — снова Москва. Но с годами — уже в восемь-девять лет — границы знакомства с ней расширялись, раздвигаясь не только по желанию родителей, но и по нашим — ребяческим — интересам. Мои приятели по Горбатке познакомили меня с той Москвой, которая не ограничивалась музейными и архитектурными достопримечательностями. Об этом — ниже, а пока хотелось бы сказать о тех, кто населял квартиры дома № 4, нашего дома.

Когда впервые мы оказались здесь, и в нашей квартире, и в других жили люди самые разные, но близкие по своим профессиональным интересам и образу жизни. Потому и возможно было существовавшее в доме сообщество, которое впоследствии, по мере того, как состав жителей изменялся, рассеивалось и исчезало. Достойным и в каком-то смысле патриархальным было семейство доктора Варшавского. Правда, прожил он рядом с нами недолго, но в памяти остался как очень видный и вместе с тем скромный человек, появлявшийся в общественной кухне чрезвычайно редко, но неизменно в темной пижаме по утрам, а днем — в костюме с жилетом, галстуком, вычищенных башмаках. Пенсне блестело, белые манжеты сорочки отглажены, воротничок плотно прилегает к розовой шее. На работу он уходил в элегантном пальто, с портфелем и зонтиком. Часто уезжал на извозчике, поджидавшем его в переулке, возвращался домой точно к пяти часам, и прислуга, приходившая ежедневно, была уже готова с обедом. И жена Ильи Ивановича Варшавского была красива, спокойна, двигалась плавно, говорила приятным голосом. А уж дочь вовсе была красавицей, на которую все на Горбатке любовались, когда она вместе со своей девочкой отправлялась на прогулку. Зять Варшавских часто куда-то уезжал, и чем он занимался, известно не было. Вскоре это семейство покинуло принадлежавшие им комнаты, и на их место переселилась наша семья, что опять-таки было событием существенным. Теперь у нас было уже две комнаты — площадь их составляла 23 кв.м. Первая комната побольше, она была проходной, вторая — маленькая. Окно первой выходило в проход между двумя флигелями, и света в ней было маловато, окно второй смотрело в переулок, виден был Чурмазовский дом, дровяной склад (потом на его месте появился фабричный цех, а, вернее, просто двор, где изготовлялись краски, увозившиеся в больших железных бочках), а за ними — берег реки.