Литтон Стрэчи - Королева Виктория

Она отдала приказ, запрещающий что-либо выбрасывать, — и ничего не выбрасывалось. Так, ящик за ящиком, гардероб за гардеробом, семьдесят лет накапливались платья. Но если бы только платья! Меха и мантии, и всякие оборки, и муфты, и зонтики, и шляпки — все было разложено в хронологическом порядке и снабжено бирками. Громадный шкаф был отдан куклам; в китайской комнате Виндзора стоял специальный стол со всеми ее детскими чашками, здесь же стояли и чашки ее детей. Воспоминания окружили ее плотной толпой. Во всех комнатах столы были усыпаны многочисленными фотографиями родственников; портреты, запечатлевшие их в во всех возрастах, покрывали стены; их фигуры стояли на пьедесталах закованные в мрамор, или мерцали с полок в виде золотых и серебряных статуэток. Мертвые, во всех формах — в миниатюрах, в фарфоре, в громадных в полный рост картинах, — окружали ее постоянно. Джон Браун стоял на ее столе, отлитый из чистого золота. Ее любимые лошади и собаки, наделенные вечной стойкостью, толпились вокруг ног. В центре, в серебряном сиянии, стоял обеденный стол; бронзовые Бой и Боз лежали рядом среди неувядающих цветов. Но придать каждой частице прошлого прочность мрамора или металла было недостаточно: нужно было надежно закрепить полноту и организацию самой коллекции. Она может пополняться, но изменяться ничего не должно. Ни одно платье не должно измениться, ни один ковер, ни одну портьеру нельзя было заменить; и если долгое использование делало замену необходимой, то рисунок и фасон должны быть столь точно воспроизведены, чтобы даже самый острый глаз не смог заметить отличий. Ни одну новую картину нельзя было повесить на стенах Виндзора, потому что те, что уже висели, развешивал сам Альберт, а его решения были вечными. Впрочем, таковыми были и решения Виктории. Гарантию вечности обеспечивали фотоаппаратом. Каждый принадлежащий королеве предмет сфотографировали с нескольких сторон. Все эти фотографии представили Ее Величеству и, когда она их тщательно изучила и одобрила, поместили в специальные, богато переплетенные альбомы. Затем рядом с каждой фотографией сделали запись, содержащую номер предмета, номер комнаты, в которой он хранился, его точное положение в комнате и основные его характеристики. Дальнейшая судьба каждого прошедшего эту процедуру объекта была окончательно предопределена. Все это множество вещей раз и навсегда заняло неизменную позицию. И Виктория, постоянно держа рядом один или два гигантских тома бесконечного каталога, просматривая их, размышляя и рассуждая о них, могла с двойным удовлетворением ощущать, что преходящесть этого мира остановлена силой ее могущества.

Вот так эта коллекция, постоянно разрастаясь, захватывая новые области сознания и все прочнее укореняясь в самой глубине инстинктов, стала одним из доминирующих факторов этого странного существования. Это была коллекция не просто вещей или мыслей, но и образов мышления и образов жизни. Важнейшей ее частью было празднование юбилеев — дней рождений, свадеб и смертей, каждый из которых требовал своих особых чувств, каковые, в свою очередь, следовало выразить в соответствующей форме. И форма эта — выражение радости или горя — была, подобно предметам, чувствам и мыслям, такой же частью коллекции. В определенный день, например, следовало возложить цветы к монументу Джона Брауна в Балморале; и к этой дате неизменно привязывался ежегодный отъезд в Шотландию. Неизбежно именно вокруг смерти — этого последнего свидетеля человеческого непостоянства — наиболее плотно скапливались ее воспоминания. Вероятно, и саму смерть можно усмирить, если только чаще вспоминать, — если достаточно страстно и настойчиво доказывать вечность любви? И поэтому к задней спинке каждой кровати, на которой спала Виктория, справа над подушкой была прикреплена посмертная фотография Альберта, лежащего в венках бессмертника. В Балморале, где воспоминаний было особенно много, бессмертные символы памяти присутствовали в удивительном изобилии. Обелиски, пирамиды, гробницы, статуи и гранитные пьедесталы с памятными надписями свидетельствовали о преданности Виктории мертвым. Здесь дважды в год, на следующий день после приезда, она совершала скорбный ритуал осмотра и медитации. Здесь 26 августа — в день рождения Альберта — у подножия бронзовой статуи, изображающей его в шотландском костюме, королева, вся ее семья, Двор и слуги собирались и молча поднимали бокалы в память об ушедшем. В Англии памятных символов было не намного меньше. Ни дня не проходило без какой-нибудь добавки в многогранную коллекцию: золотая статуэтка волынщика Росса; мраморная группа Виктории и Альберта в натуральную величину в средневековых костюмах и с надписью на пьедестале: «Ушедший в лучший мир и идущий за ним»; гранитная плита среди кустарников Осборна, информирующая посетителя: «Самая любимая такса королевы Виктории, которая привезла ее из Бадена в апреле 1872 года; скончалась 11 июля 1881-го».

Когда Двор приезжал в Виндзор, королева почти ежедневно посещала постоянно украшаемый мавзолей во Фрогмуре. Но был здесь и еще один, более секретный, но не менее святой алтарь. Апартаменты замка, некогда занимаемые Альбертом, были навечно закрыты, и сюда не допускался никто, кроме самых привилегированных. Здесь все сохранялось в том виде, как оно было в момент смерти принца; но по каким-то таинственным причинам Виктория приказала каждый вечер перестилать постель мужа и каждый вечер наливать в таз свежую воду, как будто он был все еще жив; и этот невероятный ритуал с регулярной скрупулезностью исполнялся почти сорок лет.

Таковым был внутренний культ; но и тело все еще подчинялось духу; дневные часы Виктория по-прежнему посвящала обязанностям и идеалам покойного. И все же с годами чувство самопожертвования ослабевало; природная энергия этого пылкого создания с удовлетворением направлялась в русло государственной деятельности; любовь к работе, которая была сильна в ней со времен девичества, воспряла со всей своей силой, и в преклонном возрасте быть отрезанной от своих бумаг и папок было для Виктории не облегчением, а пыткой. Так что как бы ни вздыхали и ни страдали утомленные министры, процесс управления до самого конца не обходился без нее. Но и это еще не все; издревле повелось, что законность неимоверного количества официальных документов зависела от наложения личной королевской подписи; и большая часть рабочего времени королевы посвящалась этой механической работе. Причем она совершенно не стремилась ее уменьшить. Напротив, она добровольно решила возобновить подписание армейских документов, от чего была освобождена актом парламента и чего долгие годы избегала. И ни в коем случае она не соглашалась воспользоваться для этого печатью. Но, наконец, когда все возрастающее число бумаг сделало медлительную антикварную систему неприемлемой, королева решила, что для определенных видов документов будет достаточно ее устной санкции. Каждую бумагу прочитывали ей вслух, после чего она говорила: «Одобряю». Часто она часами сидела перед бюстом Альберта и время от времени с уст ее срывалось слово «одобряю». Как-то по-волшебному звучало это слово, ибо голос ее уже давно утратил серебряную девичью звонкость и превратился в глубокое и сильное контральто.