Никита Окунев - Дневник москвича. Том 1. 1917-1920

24 янв./6 февраля.В «Известиях» напечатана перехваченная телеграмма Краснова полковнику Савареву: «В конце января авангард английской пехоты прибывает в мое распоряжение и будет двинут мною на Северный фронт. Четыре французские дивизии прибыли в Одессу, Севастополь, Херсон и Николаев. Затем высылаются еще дивизии, которые пойдут добровольческой армией к Харькову, Курску и Москве.» Не утка ли это, и не провокаторство ли? Как связать такое сведение с заявлением союзников, что они не сделают военного вмешательства во внутренние дела русских? Там же: «Шейдемановские войска вступают в Бремен для расправы с красными.»

В Москве свирепствует сыпной тиф: за неделю с 19 по 25 янв. зарегистрировано 1.583 таких заболевания. Еще одолевает сап, оспа. Больницы переполнены, не только коек — полок не хватает для размещения несчастных.

В сегодняшней меньшевистской газете «Всегда Вперед» Мартов вопиет: «Теперь и этого мирного исследователя истории, одного из немногих Романовых (т. е. Николая Михайловича), застрелили как собаку. Стыдно!»

Телеграмма «РОСТА» из Нежина 5-го февраля: «Украинской советской дивизией взят Киев».

Зачем говорить, что я получаю теперь в месяц со службы 915 р., когда можно перевести на современный экономический язык: «Получаю в день по полторы селедки» (из расчета сухаревской стоимости астраханской полуиспорченной селедки 20 р.).

В последние дни занимаю на службе представительный кабинет, подписываю по-своему «важные» бумаги, делаю приемы, имею тут же секретаря и машинистку. И они, и я обуты в валенки, одеты в рваных фуфайках, в старых, давно не чищенных костюмах, и вдобавок к этой пышной обстановке нашего управления — я курю в кабинете махорку из трубки, а секретарь из «цыгарки». Это ли не демократично?

Кабинет наполнен массой старых бумаг бывшего Восточного о-ва. Разбираясь в них, для ликвидации национализированных пароходств, открыл вот какую бумагу из правления Восточного о-ва: (№ 6134/1628 от 27 апреля 1911 года) «Управляющему Московской конторой А. Е. Шевченко. Предъявитель сего, Симон Васильевич Петлюра, командируется правлением для исполнения обязанностей бухгалтера Московской конторы. Благоволите распорядиться о передаче г. Петлюре вверенного ему дела.» Подписали: А. Крыжановский и И. Лукашин.

А сегодня, 24 янв. 1919 г. чтим: «Петлюровская директория и министерства бежали из Киева в Винницу». Так бы и сидел в Москве на бухгалтерском месте, может быть, был бы сейчас «вр.и.о. помощника москворецкого порта», вместо меня, бесталанного!

Виндава взята латышскими советскими войсками.

23 апр./6 мая.Обрати, читатель, внимание на предшествующую запись: она помечена 6 февр. н/ст и 24 янв. ст/ст, т. е. была сделана 13 недель тому назад (3 месяца или четверть года), и эти четверть года я был прикован к постели, да и сейчас не могу выходить из комнат, и Бог знает, когда выйду, т. е. вполне выздоровлю. 24 янв./6 февр. я писал уже больным, пока не зная, что у меня 40-градусная температура и тяжкая болезнь: крупозное воспаление легких.

Однако рука моя тогда дрогнула, и я уже не имел силы записать, что в тот день в газете «Известия» напечатано предложение Чичерина правительствам Англии, Франции, Италии, Японии и Америки на готовность начать мирные переговоры, причем советское правительство идет на уступки по вопросам о русских займах — на согласие платить проценты по ним и предоставить подданным держав Согласия концессии на горные, лесные и иные российские богатства. Оканчивается предложение сообщением, что совдепия взяла Шенкурск, Уфу, Стерлитамак, Белебей, Оренбург, Уральск, Поворино, Апексиково, Урюпино, Калаг, Харьков, Екатеринослав, Полтаву, Кременчуг, Чернигов и что к советским войскам Белоруссии, Литвы и Латвии перешли Минск, Вильно, Рига, Двинск, Виндава и др. города. И вот прошло, как выше сказано, четверть года, а на эту ноту ответа от держав Согласия никакого не последовало.

Воспаление в легких прошло, но в разгар его, как сказали доктора, «на почве истощения», у меня на ягодице появились карбункулы, которые сделали мое положение ужасным. Больше месяца я был без сна и ничего не мог делать без посторонней помощи. Много мучительного перенес от взрезов карбункула, от промывания и перевязок образовавшихся глубоких ран (профессор-хирург Мартынов называл мою болезнь «глубоким парапроктитом»), в разгар повышенной температуры я греховно малодушествовал: желал смерти, и даже думал, прости меня Господи! — как бы лишить себя жизни. Меня угнетало все время то обстоятельство, что я мучил своих домашних непрестанными требованиями ухода за мной. Бедная жена моя, она мучилась не менее моего! А еще ужас в том, что у меня не было своих средств ни на лечение, ни на «усиленное питание», и мне пришлось тратить на все это остатки жениных сбережений и брать от брата помощь тысячами рублей. Были дни, требовавшие расходов до 500 р., одним словом, болезнь моя разорила нас, и дело дошло до того, что пришлось мало-помалу распродаваться на Сухаревке. Пока продавали ненужное или лишнее, а потом стали продавать и то, «без чего все-таки можно обойтись». Болезнь еще не прошла совсем, дороговизна жизни все увеличивается, — значит, скоро придется продавать и то, «без чего трудно обойтись».

Не дай Бог никому хворать в такое ужасное время!

Я пришел домой 6 февр. н/ст по глубокому снегу и затем долежался до весны, до вскрытия рек, до 20 градусов тепла (на солнце), и сам ничего не видел, зато переживал весь ужас запоздалой зимы, морозов в марте месяце до 20 градусов, и слышал, что от обилия снега, выпавшего в феврале, больше месяца не ходили трамваи, по улицам даже пешеходам ходить было затруднительно. Вся прелесть ухабов, зажор была представлена в Москве наглядно, как на глухих проселочных дорогах. Нехорошо было и то, что из-за моей болезни дочь не стала ходить в школу — ей столько было беготни по аптекам и продовольственным лавкам. Нехорошо и то, что и февраль, и март дом наш не отапливался совсем, у домового комитета не было дров, и нам оставалось подогреваться керосинками и кухонной плитой; нехорошо и то, что и своих дров не было, и дошло дело до того, что мои бедные супруга и дочь собственноручно на салазках возили по 10–15 пудов дров из-за Москвы-реки, и из Лефортовских стран, чем буквально истязали свои силы и здоровье. Помоги им Господи! Нехорошо и то, что от сына были известия из Славянска, что он в госпитале, что его обокрали. Одним словом, у меня не могло быть настроения, как у терпеливого больного. Роптал, нервничал, капризничал, скучал, тосковал и плакал.

Христос Воскресе! Мне особенно тяжело было, что я не мог говеть, не мог ходить в церковь на Страстной неделе и в Пасху (она была 7/20 апреля). Я припомнил, что в Светлое Христово Воскресенье все 50 лет моей жизни я был обязательно за заутреней. (В младенчестве меня носила тогда в церковь мать; она была так религиозна, что и грудных младенцев считала нужным носить на церковные службы.) Но к Пасхе в начале Страстной неожиданно приехал сын и, благодаря Бога, оказался на вид, несмотря на перенесенную болезнь (чуть ли не тиф и не дизентерия), поздоровевшим и бодрым. Пробыл он в Москве две недели и отбыл обратно в Фомино воскресенье. Он оставил такой адрес: «Южный фронт, 13-я армия, штаб первой отдельной советской Украинской бригады, тов. Текнецжалца». Служба его — «начальник связи». По его словам, дело это не строевое и в не непосредственной близости к боям. В последнее время их учреждение находилось в г. Бахмуте. Расставание было со слезами, с моей стороны, и с искренним пожеланием скорого возвращения в Москву к мирному труду и к жизни мирной, в христианском духе. Храни его, Господи, во всех его путях!