Федор Решетников - Из дневника

18 июня 1867

В половине мая жена получила из конторы госпиталя бумагу за подписью комиссара и письмоводителя… что она не говела, что такие-то статьи закона и распоряжения начальника войск обязывают ее непременно говеть, поэтому предписывают на сем же донести, почему она не говела.

Меня взбесил тон этой бумаги. ‹…› Я сомневался в этой бумаге, считал ее за мальчишество, так как письмоводитель находился со мной в хороших отношениях, т. е. я всегда с ним разговаривал, хотя он — чистый поляк, дурак, лжец… и готов предать с «бухгалтером» всякого русского русскому правительству, чтобы спасти себя. Он ничего ученого не читает, любит смешное, скандалы, вешанья, расстрелы, проституток… И вот этот дурак сочинил бумагу. ‹…› Стали грозить жене, что ей напишут огромную бумагу.

Это показалось жене придиркой, и она это высказала письмоводителю Кучовскому и сказала, что в его голове дыра. Он стал ей грозить, говоря, что он за это оскорбление потребует удовлетворения, — подаст рапорт. Но об этой бумаге ни главный доктор, ни начальник госпиталя не знали. Тем дело и кончилось.

Я теперь ничего не пишу. Во-первых, о здешнем обществе и жизни я могу только писать бывши в Петербурге и с женою, во-вторых, об евреях я еще мало знаю, в-третьих, мне нет покою от детей. Я почти постоянно должен следить за няньками.

31 октября — 7 ноября 1868

Больше года, как я не принимался за свой дневник. Сознаю, что если бы в течение этого времени я вел свой дневник хотя раз в месяц, то написал бы много страниц, и все, что со мной случилось, вышло бы гораздо полнее, яснее.

… Настоящий дневник я пишу на случай. Кто знает, что будет вперед. И если мне придется умереть в Бресте прежде отъезда в Петербург, то те, которые интересуются мною, могут достать сведения очень неверные, так как, во-первых, я никуда не хожу, во-вторых, в Петербурге лично со мной знакомы человека два-три, которые все-таки не знают самой сути, и, в-третьих, здесь все стараются сказать про меня что-нибудь дурное, чтобы осрамить меня и оказать презрение моей жене. ‹…›

Она стала хлопотать о месте в то время, когда уже начали печатать «Глумовых». Я стал звать ее в Петербург, она не захотела ехать; но когда я сам хотел уехать, ей, по-видимому, не хотелось, чтобы я ехал, и она упрашивала меня поступить здесь на службу. ‹…› Я видел очень ясно, что она всасывается в здешнюю жизнь, деньги не держатся, даже случалось так, что на булки и молоко но было их, но я их прятал… Узнай она, где я спрятал деньги, она издержала бы их. При деньгах она поступала очертя голову: в два дня издержит все, а потом трясется над остальными, надеясь, что получит завтра; но бывало так, что жалованье получалось через два месяца, за практику платили тоже поздно и помалу, а иногда и вовсе не платили. ‹…›

В сентябре я поехал в Петербург. Поехала и жена с Маней. И там жена истратила на разные разности 145 руб., кроме ста рублей, которые она дала шурину для билета на второй внутренний заем. Я нанял комнату около Вознесенского моста, и жена уехала 5 октября в Брест. По водворении на квартируя написал «Полторы сутки на Варшавской железной дороге» для «Будильника», «Ярмарка в еврейском городе» и начал «Будни и праздник Янкеля Дворкина». ‹…›

В это время Некрасов стал советовать мне писать для Краевского роман.

Я сперва не согласился, но он убедил меня тем, что я в своем романе могу не изменять своих убеждений и направлений, что Краевский платит хорошо и что Краевский прогнал Соловьева и Авенариуса. Краевский принял любезно… Я отдал ему «Николу Знаменского» и «Тетушку Опарину». Оба рассказа он хотел напечатать. Первый напечатал, но тут Некрасов стал сбивать Краевского передать ему «Отечественные записки» и просил меня написать роман. Я начал «Где лучше?» — продолжение «Глумовых». ‹…›

На набережной Обводного канала мне впервые пришлось познакомиться ближе, чем кому-нибудь, с петербургскими рабочими. Это — народ забитый, не могущий заявить своего протеста, потому что между рабочими нет единства и существует забитость исстари. Для рабочего человека в Петербурге нет никаких развлечений, и поэтому они должны все свободное время употреблять в кабаках… У нас в газетах существует мнение, что для рабочих непременно нужно основать народные театры. Вещь хорошая, но если их устроить за две-три версты, то туда будут ходить живущие вблизи. Да и какие это народные театры, если с первого же раза для порядка заведут везде полицию?

‹…›

К пасхе я романа не кончил и решил окончить его в Бресте. Некрасов обещался печатать его в июне. ‹…›

Я поехал в Брест… Жену я застал бледную, худую. Она говорила шепотом, ежедневно принимала лекарство.

10 ноября 1868

Роман мой. Хвалят не роман, а меня. Я говорю об «Отечественных записках», «Неделя» и «С.-Петербургских ведомостях», но говорят, что я пишу, не обрабатывая, не забочусь о художественности. Это правда. Если бы я имел средства жить в отдельной комнате, не забирать вперед денег я писал бы гораздо спокойнее и лучше, чем теперь. Кроме того, я корректуры не читаю, а это самое главное. А мой роман вынес много мытарств: рукопись переписывали

— я переписку не читал, хотя и просил ее у Некрасова; переписку сокращали, делали помарки, с нее набирали и с корректуры печатали. И все мои работы страдают этим.

Из дневника Ф. М. Решетникова, — Отрывки из дневника печатаются по изданию: Решетников Ф. М. Полн. собр. соч. в 6-ти т., т. 6. Свердловск, 1948, с. 261–329. Однако и здесь он опубликован был далеко не полностью — частью из-за утраты текста, а отчасти по иным соображениям.

О дневнике знали некоторые из современников Решетникова, пережившие его: Г. И. Успенский, П. И. Вейнберг, М. А. Протопопов, А. М. Скабичевский.

Однако они редко ссылались на дневник и еще реже приводили выдержки из него. Наследники писателя, надо полагать, внимательно прочли этот жестокий документ. Вероятно, учитывалось и то обстоятельство, что Решетников не всегда был объективным в оценках тех последователей революционных демократов, кто — вместе с ним самим — в трудные 1863–1870 гг. противостоял напору реакции.

На эти обстоятельства намекнул Г. И. Успенский в некрологе о Решетникове, заметив: «По обстоятельствам, зависящим не от нас, пользоваться дневником мы не можем». Человек, родственный Решетникову по обостренному чувству справедливости, он не сочувствовал таким публикациям, которые могли бы бросить тень на репутацию как умершего писателя, так и еще живых его современников, участников литературных полемик недавнего прошлого, некоторые из которых были настоящими властителями дум целого поколения.