Агате Несауле - Женщина в янтаре

После обеда небо затянуло тучами, для поздней весны было холодно. Казалось, стемнеет еще до того, как наступит вечер. Прежде чем спуститься в убежище, мы собрались во дворе.

— Помолимся Господу о нашем спасении, — говорит мама, когда мимо проходит пастор Браун, провожая в приют группу пациентов.

— Господь свет наш и спасение наше, — отвечает он убежденно.

— Из-за меня вы здесь остались, вот что меня мучает, — говорит бабушка. — Я-то свое отжила, а девочкам еще жить и жить.

— Тише, тише, — прерывает ее мама. — Мы никогда тебя не оставим, ты знаешь. Мы всегда будем вместе.

— Старую женщину они не тронут. Мне было бы спокойнее, если бы вы с девочками ушли.

— Мы тебя никогда не оставим. Мы будем вместе, что бы ни случилось.

— Прости меня за все наши ссоры, — говорит бабушка. Она обнимает и целует маму, что случается редко. Обычно они не прикасались друг к другу, и лицо бабушки не светлело в присутствии мамы, как бывало, стоило только кому-нибудь из сыновей зайти в комнату. Сейчас, словно застыдившись такого проявления чувств, бабушка наклоняется и гладит меня по голове, убирает волосы с моего лба. Я крепко держусь за мамину руку.

— Все будет хорошо, ничего плохого не случится, — говорит мама. — Мы спустимся в погреб, укроемся одеялами и попытаемся заснуть. Когда проснемся, кто знает, может быть, придут американцы. А если нет, тоже ничего не случится. Мы все будем вместе.

— Да, бояться нечего, — соглашается бабушка. — Все будет в порядке, мы все будем вместе, — повторяет она.

Я радуюсь, что мы не ушли, как ушли мамины братья и бросили бабушку. Ей без нас было бы плохо, она бы испугалась, плакала бы сейчас, и никто бы ее не пожалел. И я тоже чувствую себя в безопасности. Я знаю, что бы ни случилось, мама и папа, и сестра меня тоже никогда не бросят.

Я дергаю маму за руку.

— Улыбнись, пожалуйста, — прошу я. В Латвии, когда мама казалась рассеянной и грустной, я тоже просила ее, чтобы она улыбнулась, а сейчас мне еще больше хочется, чтобы она выглядела счастливой и не была бы так погружена в себя. Улыбаются обе — и мама, и бабушка.

Папа торопливо идет от главного здания, несет еще один чемодан. Все наше имущество уже в погребе.

Отец идет спотыкаясь, чемодан для него слишком тяжел, но я поняла, что случилось что-то ужасное.

Он плакал.

И хотя папа старался сдерживаться, в глазах стояли слезы, и из груди вырывались всхлипы.

— Они нас убьют. Мы умрем, — он бросил чемодан и протянул руки в сторону мамы.

— Только не при девочках, — в один голос сказали мама и бабушка.

— Если нас не расстреляют, то разлучат, отправят в концлагерь в Сибирь, — шептал он. Мама отпустила мою руку и принялась успокаивать отца.

Впервые я вижу отца плачущим. Мне его так жалко, что я готова на все, лишь бы ему помочь. Но мое сочувствие тут же смывает волной настоящего ужаса. Я понимаю, что папа не сумеет нас защитить, что всех нас ждет что-то страшное.

— Тише, тише, не пугай девочек, — бабушкин голос был строгим.

С трудом отец овладел собой.

— Теперь только Господь может нас спасти. Будем молиться, — сказал он.

Все пятеро мы встали в кружок посреди пустого двора.

— Отче наш, сущий на небесах…

Когда мы помолились, мама сказала:

— Все будет хорошо. Или, по крайней мере, быстро закончится, — словно поправляя себя, добавила она.

— Мы в руках Божьих, он нас защитит, — сказала бабушка.

Но на сей раз я ей не поверила.

Завыла сирена, казалось, совсем близко. Полил холодный дождь, небо на востоке было почти черным. Мы заторопились в убежище.

Просыпаемся мы еще до рассвета, когда кто-то ломится в двери. Слышны тяжелые шаги, сердитые голоса ругаются на чужом языке, свет бьет прямо в лицо.

— Русские, — прошептала мама.

Тьма скрывала солдатские лица, когда они обыскивали погреб. Они схватили одного из пациентов и вытолкали за дверь.

— Ууры, ууры! — кричали солдаты. — Ууры! — они искали часы.

Свет фонарика скользнул по лицу папы, потом по его рукам. С него сорвали часы.

Темные пальцы показывали на его обручальное кольцо. Когда снять кольцо не удалось, один из солдат засмеялся и сделал движение, напомнившее удар топора. Я разглядела жестокие черты его лица, щеки в мерцающем свете казались совсем провалившимися. В раскосых глазах жалости не было. Они бесстрастно смотрели, как папа пытается снять кольцо. Папе с трудом удалось стащить кольцо с пальца, и он смиренно протянул его солдату.

— Ууры, часы, ууры, — солдаты двинулись в глубину погреба. Они вывернули содержимое нескольких чемоданов на пол, расшвыряли все ногами, обутыми в сапоги, шагали прямо по вещам. Потом направились за перегородку.

— Это все? Они закончили? Они уйдут и никогда больше не вернутся? — шепотом спросила я у мамы.

— Они ушли, но они вернутся. Все будет хорошо, если мы будем вести себя тихо, так, чтобы они нас не замечали. Нельзя ни разговаривать, ни плакать, а то они рассердятся.

— Ты все поняла, что они сказали? — спросила бабушка.

— Нет, мне кажется, среди них есть и монголы, — сказала мама.

— О Господи, не оставь нас! — произнесла бабушка.

Солдаты почти сразу же появились снова и стали светить фонариками прямо нам в лица. Дядя Густав и вся его семья вынуждены были ночью вернуться. Путь к спасению преградили им русские танки. Нам с сестрой строго-настрого запретили рассказывать кому бы то ни было, что они пытались убежать, иначе с ними случится нечто ужасное. Может быть, кто-то и рассказал об этом солдатам, я была уверена, что только не мы с сестрой. Дядю Густава и Гука первыми вытолкали прикладами к двери. Потом и остальных мужчин.

— Они их расстреляют, Боже мой, они их расстреляют, — закричала какая-то женщина. Солдат ударил ее прикладом.

Двое солдат стащили папу с матраса. Когда он попытался дотронуться до маминой руки, то ли опереться, то ли проститься, солдат толкнул его в спину. Было слишком темно, чтобы можно было что-то разглядеть, но я слышала, как он зашаркал ногами. Я так боялась, что они что-нибудь ему сделают, я так не хотела, чтобы он заплакал.

— Они его расстреляют? — подергала я маму за руку.

— Молчи, — ответила мама. — Сиди тихо, а то они рассердятся. Не думаю, что они кого-нибудь расстреляют. Молчи, — и она закрыла мне рот рукой.

Солдаты обыскали погреб, вытащили на середину узлы, согнали всех мужчин к выходу.

— Услышь, Господи, слова мои… — начал пастор Браун, остальные подхватили. Окрики солдат заставили всех умолкнуть.

Мужчин построили по двое. Дядя Густав и Гук стояли в паре, пастор Браун держал за руку Ганса, одного из пациентов, а папу вытолкали вперед. Последнее, что я видела, — он шел один. Я замерла, всем своим существом я хотела лишь одного — чтобы они не вынудили его плакать.