Агате Несауле - Женщина в янтаре

И только если мужчины продолжают стучать, мама зажигает свет и указывает на соседний дом. Бабушка энергично трясет головой, чтобы мужчины увидели сквозь маленькое оконце в двери, которая открывается прямо в комнату, что их не пустят.

— Я могла бы сказать, что свою жизнь они могли бы прожить потолковее, но не собираюсь учить английский язык, — говорит бабушка, когда шаги удаляются. — Мне и так пришлось выучить достаточно языков — в Сибири русский, в Москве французский, в Латвии немецкий. Не стану я в восемьдесят лет учить еще один, чтобы посылать нацисту-ковбою клиентов и умножать его богатство.

— Эти несчастные создания, — вздыхает мама. Она никогда не называет живущих по соседству женщин проститутками.

— Мартин Лютер сказал… — начинает отец.

Но она не слушает.

— Искалеченные жизни, такие страшные унижения. Каждый день они, конечно, молят о смерти.

Женщины никогда не появляются на улице, днем длинная низкая веранда пустует. Возможно, после тяжелой ночной работы днем они отсыпаются, а может быть, сидят взаперти. Днем не видно и черного «кадиллака» ковбоя. Живет он в другом месте, скорее всего в роскоши, но часто появляется в неурочное время. «Кадиллак» бесшумно скользит по улице, останавливается около дома, ковбой выходит, открывает дверцу и поспешно заводит в дом еще одну женщину.

Иногда проволокут мимо опустившуюся блондинку лет пятидесяти, с сухой, белой кожей, бессмысленным взглядом, впрочем большинство женщин — чернокожие. Некоторые круглые и пухлые, с глазами такими же грустными, как у мамы. Другие стройные, живые девушки, похожие на тех, что выходят из автобуса на той же остановке, что и я, — в Шортриджскую школу. Они всего на несколько лет старше, чем другие чернокожие женщины, которым всю жизнь придется работать служанками в особняках Меридианной улицы.

Мужчины, которые бродят по нашему двору, втаптывая в плешивый газон бутылочные осколки и окурки, и писают возле нашей веранды, белые. Разговоры о предстоящей «интеграции» в городском бассейне у многих вызвали страх перед близостью черных тел и они перешли в Уэстлейк и другие «частные клубы пловцов», а вот ночной бизнес ковбоя процветает.

Мама по-прежнему моет посуду в ночном клубе «La Rue». Большую часть свободного времени она проводит в маленькой комнатушке за кухней. Вдоль стен тянутся трубы, линолеум раскрошился, вытерся и видны отпечатки, оставленные стиральной машиной и сушилкой. Двойная раковина, которой не пользуются, накрыта двумя досками, они служат туалетным столиком и письменным столом. Здесь еле-еле хватает места для одной кровати. Вернувшись с работы, она тотчас заходит туда и закрывает дверь. Мама или готовится к курсу, который ей удается получать каждый семестр в филиале университета Индианы, или приносит из библиотеки переводы русских романов, чтобы усовершенствовать свой английский. Оживляется она, лишь наткнувшись на какую-нибудь ошибку переводчика.

— Кто ему доверил переводить Достоевского? — спрашивает она. — Он ничего не знает о русских. Достоевский писал о непорочной душе, а не о целомудрии и невинности. Он высоко ставил чистоту Марии. Она была унижена и использована, но Достоевский знал, что она чиста. Он был выдающийся писатель, так как за внешним, поверхностным видел суть.

Отправляясь на очередное собрание, папа рассеянно прощается. И он, и мама серьезно относятся к своим обязанностям натурализованных граждан США, но в остальном они совершенно по-разному оценивают новую страну проживания. Папа почти все свое время проводит с латышами. Он неутомимо трудится в созданной им самим латышской общине, в Латышской общине Индианаполиса и в Латышской лютеранской церкви в изгнании. Каждый день он молится, чтобы Латвия снова обрела свободу и чтобы латыши устояли во времена угнетения и скорби.

Хотя мама была занята на физической работе, она по-прежнему верила в Америку. Ее английский становился все лучше, она старалась получать новейшую информацию о книгах, фильмах, музыке и литературной критике. Она отстаивала американскую культуру перед абсолютно не информированными латышами, которые считали, что романы в мягкой обложке, приобретаемые в продуктовых магазинах, лучшее, что придумано и сказано в Соединенных Штатах. Она обуздывала отцовские мечты о возвращении в Латвию, напоминала ему, как тяжко там приходилось женщинам, без водопровода, центрального отопления и электроприборов.

Зарплата, которую папа получает в латышской общине, гораздо меньше маминой зарплаты посудомойки. Люди только начинают обживаться в чужой стране, им необходима материальная и духовная помощь, и он с радостью ее оказывает. В лагерях он от своей работы получал только радость, здесь ему, по крайней мере, что-то платили, но он беспокоился, что нам никогда не выбраться из долгов.

Бабушка упала с лестницы в погреб и сломала тазовую кость. Она не застрахована. Мы старались ухаживать за ней дома, но в конце концов пришлось отправить ее в больницу. Я весь год проболела туберкулезом, я тоже не была застрахована. Я лежала дома, каждую неделю ко мне приходили врач и медсестра, которая делала уколы. Мне повезло, потому что как раз тогда появилось новое лекарство — стрептомицин. Я выздоровею, не умру, как мамина любимая сестра Велта в Латвии. Все мамины усилия спасти сестру, поездки из Риги с тяжелыми кислородными баллонами оказались напрасными.

Мне без конца делали рентгеновские снимки, за половину, или даже больше, любезный врач-радиолог, еврей с 34-й улицы, не выставил счетов, но мне снова приходится ложиться в больницу на бронхоскопию: я начала кашлять кровью. Я мечтала о том, что когда-нибудь вознагражу родителей за все трудности, которые им пришлось из-за меня пережить. Я мечтаю насыпать маме полный подол золотых и серебряных монет, и долларов, чтобы ей никогда больше не надо было ходить в «La Rue» . Мне хочется подарить маме шелковые сорочки и элегантные костюмы. Мне хочется подать ей кресло и сказать, что она может отдыхать, сколько угодно.

Ближе к вечеру, когда лихорадка не дает мне спать, я рисую в своем воображении дом, который когда-нибудь куплю маме. Представляю все до самых мелочей. Это красивый, нарядный кирпичный дом, заросший плющом, перед ним лужайки, цветы, деревья. Дом в свободной Латвии. Я закрываю глаза и начинаю его обставлять — здесь удобные кресла, яркое освещение, новые книги, музыкальные инструменты. Мама счастлива, она улыбается и нежно обнимает меня за плечи, и вдвоем мы идем по длинной, извилистой подъездной дороге. Мы вместе сидим в библиотеке, по вечерам читаем, тихо беседуем. Окна открыты, по ночам в комнаты вливается запах левкоев.

Болезнь меня не очень беспокоит, разве что когда в припадках затяжного кашля хватаю ртом воздух, и еще — волнуюсь, что не успею наверстать пропущенное в школе. Болезнь как отдых. Мне не надо идти по длинному коридору Шортриджской средней школы. Я не вижу осуждающих взглядов, не слышу презрительного шепота, что я не такая, как все, что я пришлая. Мне легко, потому что можно отложить рассказ, которого ждет от меня мисс Гутридж, я знаю, что этот рассказ никогда не закончу. Мне нечего сказать.