Агате Несауле - Женщина в янтаре

Другие молодые ребята с Парк-авеню отправились в Корею; двое там и остались. У следующего поколения был Вьетнам; они тоже принесли домой свою боль.

Я закрыла ящик и открыла следующий. Здесь незаконченная диссертация о движении независимости в странах Балтии в девятнадцатом столетии. Ящик заплесневел, сюда же он бросал и случайные наброски, и прекрасные поэтические строки, тысячи карточек классифицированы и расположены в уже никому не понятной последовательности. Улдис все никак не мог закончить работу. Не дожил и до того, чтобы стать свидетелем вновь начавшегося движения за обретение Латвией независимости после почти пятидесяти лет оккупации ее Советским Союзом.

— Бедный Улдис, — говорю я, — какая бессмысленная жизнь.

— Да, бедный Улдис, — соглашается Беата, — ему многое было не под силу.

— Но ведь он такой хороший, правда? Он мог быть таким милым. Но твою жизнь он искалечил.

— Было не так уж страшно.

— Бедный Улдис, — говорю я. Но он уже получил свою долю моей любви и жалости. Теперь мне предстоит помочь сестре спасти то, что еще можно спасти.

Мы с Беатой стоим в полупустой квартире. На улицу мы вынесли кучи мусора, мешки с когда-то тщательно хранимыми, а теперь никому не нужными вещами. Все три контейнера перед домом полны доверху; в ряд аккуратно составлены черные пластиковые мешки. Самые красивые горшки из-под цветов — на крышках контейнеров. Вдруг да кому-нибудь понадобится, но пока что никто не появлялся.

Грузчики приезжали и уже уехали. Чемодан Беаты и несколько небольших ящиков в моей машине. Вещей, которые обычно раздают друзьям или благотворительным организациям после смерти владельца, нет. Карманные часы Улдиса, когда-то принадлежавшие его отцу, а еще раньше — деду, у Беаты в сумочке. Они не серебряные, не золотые, они просто старые, просто из Латвии. Это память Борису об Улдисе. Я несу ящик с отказами, подержу у себя, пока Беата не попросит. Предстоит еще сдать в библиотеку несколько книг по истории Балтии.

— А мне сказал, что отнес, — произносит Беата с тем же разочарованием в голосе, с которым говорит о тысяче других мелочей.

— Он наверняка хотел это сделать, — отвечаю.

Мы еще раз обходим пустую квартиру. Запах тлена еще ощутим, правда, едва заметный, но он не исчез и после того, как три дня мы здесь все мыли и чистили. Нас он больше не пугает. Это часть Улдиса, часть его мук, его слабостей, этот запах, словно дурной хозяин, отвергая все прочее, схватил, присвоил, уничтожил его, причинил боль и страдания и Беате. Я забеспокоилась, что запах будет преследовать нас и за порогом квартиры, впрочем, с этим придется разбираться потом.

Беата закрывает крышкой коробочку из-под маргарина, в которую мы кидали мелочь. Ее совсем немного. Она кладет ее в сумочку.

Единственное, что мы не смогли вынести вниз, — диван, на котором когда-то спала мама. Это портит нам настроение, но ненадолго. Мы обе испытываем чувство удовлетворения от сделанного, как и после похорон.

Только трое из пришедших на похороны латышей были в состоянии нести гроб, поэтому не они опускали его в могилу, как мужчины делали это раньше, когда я была моложе. Тогда могильщики из американцев сидели в своей машине, курили, перешучивались, смотрели, как другие выполняют их работу.

Могила Улдиса находится за мемориальной статуей в той части кладбища, которая отдана «Всем изгнанникам, кто в годы второй мировой войны потерял любимую свободную Латвию».

Мы с Беатой держимся за руки, пока гроб опускают вниз. Песчаную латвийскую землю, которую привез Джим из Риги, мы высыпаем на гроб.

«Земля из дома, тебе, умершему на чужой земле».

Подходили люди, бросали горсть земли и цветок вслед ушедшему.

Задом подъехал грузовик и засыпал гроб щебенкой. Бывший партнер Беаты по кружку народных танцев выровнял землю и черенком лопаты прочертил крест над лицом и грудью Улдиса. Могилу украсили цветами, дорогими букетами из красных и белых цветов, символизирующих флаг Латвии.

Эти небольшие усилия неожиданно подбодрили провожавших. Вдруг все захотели есть. Мы остановились у могил мамы и бабушки.

— Теперь и Улдис вместе с ними, — сказала Беата.

— Жалко, что папа так рано уезжает. А то мог бы с тобой остаться, тебе было бы легче.

— Ничего. Я справлюсь. Он сказал, что «женушка» ждет его дома. Сердилась на него, что он поехал на похороны. Рождество скоро, а ее дети накупили столько подарков. Хорошо, что он вообще приехал.

— Все же мне бы хотелось, чтобы тебе кто-нибудь помог.

— Ничего. Пойдем выпьем, пусть Улдису земля будет пухом, — сказала Беата, напоминая о старинной традиции желать умершему спокойного отдыха под землей. — Бедный, бедный Улдис.

— Хорошо. Поспешим. Идем, идем, сестренка, «я женушка твоя, я дома жду тебя», — поддразнила я. Мы обе смеялись до слез, потом снова сделались серьезными.

— Ты и вправду героическая девочка, — сказала я, беря сестру за руку.

— Ты, знаешь, не нравится мне, что мы диван так оставили. Папа мне его отдал, когда женился второй раз. Его новой жене цвет не понравился. Найти бы кого-нибудь, кто смог бы им пользоваться. Мне не хочется, чтобы его просто выбросили.

— Может быть, управляющему удастся найти кого-нибудь, — говорю я, — но нам придется его передвинуть. А вдруг под ним деньги?

Денег не было. Нашлись лишь две пустые бутылки из-под водки «Dark Eye» и аккуратно сложенный пустой мешочек из магазина напитков, без чека. Диван отодвинули от стены, там что-то белело. Беата бросилась на колени и достала одну из маминых чашек, с цветками яблони по краю. Я помню, как мама каждый месяц покупала красивую чашку; эта почему-то мне особенно запомнилась. Изнутри чашка была темная от чая. Вероятно, Улдис пил из нее во время болезни, она и завалилась, а он о ней забыл.

Мы ставим чашку в раковину. Внизу порошки, мы их составили сюда в надежде, что они пригодятся будущим жильцам. Насыпаем в чашку порошка, трем, но это не помогает.

«Придется налить отбеливателя, — думаю я, — даже если пятна не исчезнут, хотя бы посветлеют». Наливаем, оставляем на минутку, потом выливаем. Приятный, чистый запах.

Я тру чашку, а перед глазами встают картины прошлого. Русские солдаты открывают бутылки, чтобы опустошить их. Пьяные, они еле переставляют ноги, топчут подснежники, грозят нам. Ходят по клумбам, где растут нарциссы, лилии, папоротники. Поворачиваются к двум голодным девочкам и мочатся.

На соседний дом упала бомба. Один угол все еще дымится, сильный огонь сбило прошедшим ночью дождем. Мы с сестрой карабкаемся на развалины, роемся, ищем что-нибудь уцелевшее. Вокруг одни обломки, кажется, разрушено все, но мы не прекращаем своих занятий. «Смотри», — зову я. Я нашла хрупкую фарфоровую чашку, чудным образом спасшуюся. Единственная краска в этом сером однообразии — фиолетовые цветочки вдоль золотого края. Но когда я взяла ее в руки, оказалось, что это только половинка. Пользоваться ею нельзя. «Ничего, — говорит Беата, — мы все равно найдем что-нибудь, давай копать дальше».