Игорь Оболенский - Четыре подруги эпохи. Мемуары на фоне столетия

Остановились мы возле Ленина, и внучка удивилась: «Смотри, у него борода растет!» Стоим мы возле гроба, а я вдруг вспомнила, что у меня под кофтой болтается фотоаппарат. Вышла из мавзолея и засмеялась. А внучка меня отругала: «Нельзя смеяться, все-таки покойник».

Я думаю, что после восстановления храма Христа мумия должна быть похоронена. Ее надо приютить. Здание мавзолея может остаться, если кому-то нравится. Мне кажется, что когда мумию захоронят, русскому народу станет лучше. Он заживет по-настоящему, потому что заслужил это. У меня такое ощущение. По крайней мере хочется так думать. В этом покаянии, по-моему, есть какой-то божий секрет.

Во время службы в храме Христа я поставила всем своим свечки. Когда вышла на улицу, поменяла латвийские деньги, которые у меня были, и раздала нищим. Всем-всем…

Я раньше часто бывала в Москве. На всяких торжественных встречах. Мне даже в Кремль без пропуска разрешали проходить. Он у меня был, лежал в кармане, но охранник почему-то не спрашивал его.

Меня ведь называли любовницей Брежнева. Говорили, что у меня к нему есть прямой телефонный провод. Я на такие слухи реагировала со смехом. Мне говорили: «Знаешь, а ведь Брежнев — великий бабник!» На что я отвечала: «Разве? А мне так не показалось. По-моему, шикарный дядька!»

Теперь это тоже пытаются вменить мне в вину. Ну в чем я виновата, что родилась счастливой? Никому вреда не делала, ничье место не занимала. Ну и ладно, что выгнали из квартиры, другую найду. Я же в своей республике живу в конце-то концов!

Мне ведь предлагали переехать в Москву. И какая же я была мудрая, что не согласилась. Здесь бы я была одной из, а в Латвии я — единственная. Хотя сейчас мне не хватает простора Советского Союза. Нет того зрителя, ради которого я работала, говоря себе, что представляю Латвию. В России я гордилась, что латышка. Была счастлива, когда меня просили что-нибудь прочесть на латышском. Этого мне, конечно, не хватает. Но я имею право находиться среди вас. Хотя бы потому, что я ваш друг.

Губы актрисы вновь задрожали. Взяв из вазочки, наверное, уже третью салфетку, она начала сворачивать из нее какие-то сложные фигурки, вновь перестав обращать внимания на меня.

Артмане снова говорила, обращаясь только к самой себе.

— Детство у меня было нелегким. Я родилась сироткой. Через четыре месяца после смерти отца. Ему было всего девятнадцать лет, он из прибалтийских немцев. Мать была полькой.

Видимо, что-то было у нас в крови. Я всегда выглядела какой-то поставленной девочкой. Мама одевала меня так, что все думали, будто я из обеспеченной семьи. Хотя на самом деле все было наоборот…

Судьба была довольно извилистой. Мама очень не хотела, чтобы я становилась актрисой. Ей казалось, что все актрисы — распутные женщины. Когда я все-таки поступила в театральную студию, она плакала возле моей кровати. Я однажды даже проснулась, никак не могла понять, что случилось. А мама сидела и причитала: «Не ходи туда! Живи лучше честным трудом!»

Только когда она стала бывать на моих спектаклях и увидела, как много мне приходится работать, то стала воспринимать меня серьезно. А до этого считала, что мое актерство — это блажь, которая скоро закончится. И я только притворяюсь.

Жизнь у меня была тяжелой, я никогда не была богатой. Но справлялась. Очень рано начала работать. Поначалу жила на хуторе у бездетных хозяев. Научилась там делать все. Пять лет работала пастухом. Зарабатывала денежки, на которые мы с мамой могли жить зиму.

А потом нам пришлось перебраться в город. Из-за того, что я была единственной наследницей отцовский земли, меня — малышку — возненавидели тетки. И мама вовремя смогла понять, что из деревни надо уезжать. Когда мне было шесть лет, мы перебрались в Ригу. И стали жить у чужих людей.

Это и решило мою судьбу — дочери наших хозяев мечтали стать актрисами: одна хотела танцевать, а другая — петь. Они так говорили о сцене, что я заболела ею. А уж когда в семь лет впервые переступила порог театра, то окончательно поняла — буду актрисой.

Мой самый известный фильм — это, наверное, «Театр». То, что картина получилась такой хорошей, — заслуга режиссера, который написал сценарий. Потому что сама пьеса Сомерсета Моэма, на мой взгляд, абсолютно невеликая. У Моэма много пошлости. А я играла совсем другое. Позволила себе чуть поиронизировать над актерством.

Об этой профессии ведь мечтают многие девушки. При этом мало кто понимает, в чем заключается ее истинная суть.

Да, в советское время я была звездой. Как это выражалось в материальном плане? Мне хватало. Хотя по западным меркам была нищей. Мне всегда было стыдно говорить иностранцам, сколько я получаю. Когда бывала за границей, меня приглашали на великие приемы, где миллиардеры блистали роскошью своих нарядов. А я всегда стремилась выглядеть неброско. Так для себя решила: «Не надо мне этого! Надену какую-нибудь детальку и все!» И мне всегда говорили, что я выгляжу богато и шикарно. Но это не моя заслуга. А предков, чья кровь течет в моих жилах.

Из-за этого мне и роли в основном давали нарядные. Никто не осмеливался представить меня в таких ролях, как Соня из «Родной крови» или героиня из «Никто не хотел умирать». А я только об этом и мечтала! Так рада, что Жалакявичус и Матвеев смогли рассмотреть меня настоящую.

В «Никто не хотел умирать» я снималась, когда моей доченьке было три с половиной месяца. Я целовалась в кадре, а она лежала за углом в пеленках.

Как складывались мои отношения с партнерами? Я искала в них того мужчину, которого не было рядом и какого хотела иметь. И получала от них нежность, какой мне не хватало в жизни. От того же Жени Матвеева на съемках «Родной крови». Иначе бы сыграть было невозможно. Не почувствовав прикосновения…

В фильме «Родная кровь» Артмане и Матвеев сыграли двух любящих друг друга людей. И только съемочной площадкой их отношения не ограничились. Когда через несколько месяцев после выхода на экраны картины Вия Артмане родила дочь, все говорили: девочка — вылитый Матвеев.

Мать молчала. Лишь в конце жизни Вия Фрицевна призналась, что ее дочь — ребенок Матвеева.

Но семью — ни свою, ни своего партнера — актриса разрушать не стала.

При этом, как оказалось, муж Артмане обо всем знал.

— Если бы я любила всех понравившихся мне мужчин, то была бы очень нехорошим человеком. Не могу же я взять все, что мне нравится. Мало ли, что во мне зашевелилось. Если бы я себя так вела вольно, у меня дома не было бы ни единого человечка, который называл бы меня «мамой». Но если честно, иногда жалею, что не использовала какие-то свои возможности…

Мой муж — он служил в том же театре, где и я, — был очень ревнивым человеком. На много лет старше меня. При этом сам, между прочим, был очень грешным. Еще до встречи со мной. Он не был тем мужчиной, рядом с которым я всегда мечтала быть. Но я смирилась. Потому что он был актер и нужен был мне, как опора, на ком я могла бы проверить свое мнение, мысли, общественную работу с людьми. На нем я проверяла, права ли я.