Генрих Айнзидель - Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948

Самой большой ложью коммунизма является утверждение, будто он представляет собой абсолютную истину и, следовательно, может силой навязывать свою программу всему миру.

И снова я спрашиваю себя: кто эти люди, которые берут на себя смелость утверждать, что владеют мудростью богов? «Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и ни герой…» Кто захочет закрыть уши перед этими самоуверенными, торжественными, побуждающими к действию словами? Возможно, именно то полное отсутствие покорности и привело к этой гротескной ситуации, когда люди маршируют мимо могилы Ленина со словами Интернационала, неся, будто иконы, изображения голов диктаторов, требующих поклонения себе.

Мне приходилось выслушивать язвительные негодующие замечания «товарищей», когда я позволял себе высказывать подобные мысли: «Посмотри на ханжеское смирение, кротость и преклонение перед властью эксплуататоров, этот опиум для народа!»

Но я чувствовал, что здесь был близок к пониманию проблемы. Вся их система оказалась нежизнеспособной не из-за того, что они национализировали промышленность, провели коллективизацию сельского хозяйства и ликвидировали частное предпринимательство. И даже не потому, что они навязали все это силой. Их ошибка и вина состоит в том, что все то, что они делали, они считали истиной в последней инстанции. Им показалось, что они сумели разгадать тайну бытия и истории жизни, отрицая все, что было до них, и игнорируя все неразгаданные секреты, заставляя людей действовать вопреки убеждениям, против законов и традиций, с которыми они появились на свет. Они хотят направить мощный жизненный поток в узкий канал своих смешных порядков и пытаются управлять историей, как того требует их режим. Они хотят доминировать в мире и утвердить свое превосходство навечно. Вот в этом и состоит их ужасная самонадеянность.

Ради этого они свергли богов, сделав своими идолами комиссаров НКВД, властных над жизнью и смертью, хотя и те, в свою очередь, в трепете создают себе собственных идолов, каждый из которых, в свою очередь, может быть легко разрушен завтра после очередной перестановки наверху.

Они объявили о торжестве интеллекта и жалко пробираются по тропе в мистических джунглях своей диалектики.

Какими же окольными путями мне пришлось бродить для того, чтобы понять эти простые истины! Только здесь, во Франкфуртской тюрьме, я смог понять, что лучшим сравнением с советской системой может быть только сама тюрьма. Люди в ней делятся на заключенных, тюремную аристократию, охранников, контролеров, надзирателей и начальников тюрьмы. Конечно, здесь не бывает кризисов, но они никогда не выиграют в экономической или интеллектуальной конкурентной борьбе. Начальник тюрьмы назначает на работы, определяет норму похлебки, наказания и поощрения, книги для тюремной библиотеки и молитвы. Но даже то, что имеет смысл в тюрьме, поскольку в свободном обществе тюрьма лишь частично выполняет функции свободного общества, потому что начальник тюрьмы подчиняется писаным и неписаным законам, потому что есть адвокаты и надежда на освобождение, — все это становится бессмысленным при советском режиме, который существует ради себя самого и не дает человеку надежды на спасение. Безработный бродяга может решить свои проблемы, сев в тюрьму за какой-то незначительный проступок, чтобы не отморозить пальцы на холоде. Но когда целый народ, по сути, все человечество вручает себя во власть пенитенциарной системы ради иллюзорной безопасности и свободы от кризисов, это самоотречение граничит с сумасшествием. А это именно тот путь, который выбрала для себя русская революция. Да, я должен принять решение, так или иначе.

В середине октября меня освободили. В середине ноября состоялось повторное рассмотрение моего дела в американском военном суде. Обвинитель отказался от своих прежних обвинений. Тем самым он законным путем сделал ненужным вынесение мне оправдательного приговора.

Потом я отправился обратно в Берлин. Я еще не нашел в себе смелости порвать с миром, в который мне очень не хотелось возвращаться. Но хотя про себя я уже решил, что навряд ли теперь надолго задержусь в коммунистическом лагере, я решил подвергнуть себя еще одному испытанию. Я не хотел бежать от разговоров с теми из моих друзей-коммунистов, которые пошли по тому же пути, что и я, которым я мог доверять, которые не предадут меня, даже если не одобрят моего решения порвать с партией.

Кроме того, я хотел ясно дать понять, что глубоко возмущен тем, как поступили по отношению ко мне американцы. И хотя они не причинили мне вреда, а их методы нельзя даже сравнивать с методами НКВД {152} , их поведение было далеко не правильным.

Мои товарищи и коллеги по газете вскоре поняли, что я очень изменился. Каждый вечер со дня моего возвращения меня снова и снова спрашивали:

— Что случилось? Ты совсем не такой, как был прежде.

Рассказ на пресс-конференции о моем аресте и приговоре был «недостаточно жестким», скорее он был объективным по отношению к американцам. Красноречивые советы не быть таким «сдержанным» и, «как жертва американских спецслужб», «сорвать маску» с западного империализма, был воспринят мной с явной неохотой, поскольку я больше не желал, чтобы меня использовали в пропагандистских целях. А это не могло не вызвать подозрений. У меня больше не было возможности откладывать принятие окончательного решения. Мне предстояло либо полностью капитулировать, либо порвать с партией.

Сегодня я собрал чемоданы и покинул Восточный сектор Берлина. В двух письмах, одно из которых было адресовано полковнику Кирсанову, а второе — в секретариат Социалистической единой партии, я сообщал, что покидаю газету и партию.

Газета «Новая Германия» («Нойес Дойчланд»), центральный орган Социалистической единой партии Германии, направила мне письмо, где говорилось, что хотя я и являюсь настоящим антифашистом, но как аристократ, пусть и разоренный, «остался мелким буржуа, который при каждом обострении классовой борьбы готов в отчаянии сложить руки, начать рыдать и, наконец, дезертировать в другой лагерь».

Даже если эти люди из газеты были правы и я был всего лишь чувствительным буржуа, я посчитал, что будет более честным и прямым поступком признать все это, вместо того чтобы мертвым грузом повиснуть на теле партии, сохраняя в душе внутреннее сопротивление, которое угрожает всем, потому что я уже не соответствую тем требованиям, что предъявлялись ко мне как к партийцу.

Агрессивный фанатизм слишком многих из числа моих бывших товарищей вызван только необходимостью постоянно демонстрировать в себе эффективные качества пропагандиста. Совершая предательство и выдавая своего товарища в руки НКВД {153} , такие люди изображают из себя мучеников: «Смотрите, я жертвую ради партии своим лучшим другом», будто кто-то требовал от них этих жертв. Гнев и ненависть, с которыми они набрасываются на своих жертв, на самом деле являются голосом их совести, которая не дает им покоя, возмущена их воинствующим эгоизмом, который они маскируют благом коллектива, в котором давно растворились.