Борис Фрезинский - Мозаика еврейских судеб. XX век

Томик украшали репродукции тропининского портрета поэта и его автопортрет. 15 нумерованных экземпляров книги были напечатаны на особой бумаге. Уцелел экземпляр № 2 (первый, понятно, принадлежал составителю — страстному книжнику и пропал вместе с его библиотекой; № 2 — второй по значению). На нем надпись: «А mа fille chérie L.M.K.-E. Paternellement. I.E. Pouterman» [56] Дорогой дочке Л.М.К.-Э. отечески И. Е. Путерман ( фр. ) . Эта книга принадлежала Любови Михайловне Козинцевой-Эренбург. Когда в июле 1940 года (Путермана уже не было в живых) Эренбурги уезжали из оккупированного гитлеровцами Парижа (они сожгли все свои бумаги и оставили друзьям большую часть книг), эту книгу Любовь Михайловна взяла с собой, как и портрет Путермана (написанный ею маслом совсем недавно, а казалось — прошла целая жизнь; портрет небольшой, одно только лицо — на черном фоне, оно едва ли не высвечено из мрака). Все последние годы Путерман был страстно влюблен в Любовь Михайловну. На нескольких фотографиях они сняты за столиком монпарнасского кафе («Дом» или «Куполь») — смеющиеся: Л. М. весело, а Путерман, скорее, иронически…

Когда я расспрашивал А. Я. Савич о Путермане, она говорила о нем сердечно, но кратко (впрочем, обычная женская болтливость ей никак не была свойственна). В тех воспоминаниях, что А. Я. авторизовала, Путерману посвящен один абзац, там где рассказывается про обычный парижский день Эренбургов: «Дома Эренбурги никогда не обедали — всегда вдвоем отправлялись в ресторан (в последнее время втроем: с Путерманом)… Близкий приятель Эренбурга, он жил с ним по соседству; обедать они всегда ходили вместе, а ресторан выбирался в зависимости от состояния бюджета. Приземистый, но не маленький, широкий в плечах, Путерман был очень вспыльчив. Потом оказалось, что он страдал сильной гипертонией, но мы, молодые, этого и не понимали… Иногда он проводил с Эренбургами и нами часть каникул, иногда путешествовал как бы по следам Эренбурга… Ему всегда можно было довериться…»

Конец 1930-х годов был для Путермана очень трудным: Гитлер завоевывал Европу, Сталин заливал кровью Россию. Эренбург вспоминал пору подписания Мюнхенских соглашений, когда Чемберлен и Даладье, боясь войны, отдали Гитлеру Чехословакию: «Вечером мы с Путерманом ужинали в кафе „Куполь“ на Монапрнасе. Я упоминал, что мой друг Путерман редактировал левый еженедельник „Лю“; он был уроженцем Бессарабии, боготворил Пушкина, собирал редкие книги, а сердце у него было совсем не книжное — горячее, страстное. Мы сидели подавленные происшедшим. За соседними столиками французы пили шампанское, пировали. Один из соседей вдруг заметил, что мы возмущены тостами, гоготом, карнавальным весельем, и спросил: „Мы вас, кажется, беспокоим?“ Путерман ответил: „Да, сударь. Я — чехословак“. Они притихли, а несколько минут спустя снова стали восторженно галдеть».

Нервность Путермана все нарастала — окружающие не сразу поняли, что это болезнь. Когда Испанская республика пала и Савич вернулся в Париж, все вокруг было другим; он писал жене в Москву: «И. Г. (Эренбург. — Б. Ф. ) в ужасном состоянии, как и все мы, а Люба (Л. М. Эренбург. — Б. Ф. ) серьезно больна. Папаня совсем сумасшедший — словом, представляешь себе атмосферу, если прибавить бесконечные обращения испанцев, несчастье которых превосходит всё, что можно вообразить… В Париже очень неприятно, его просто трудно узнать. Если когда-то говорили „Москва слезам не верит“, то уж Париж подлинно слез не любит, и сочувствия, теплоты в нем нет ни на грош…»

После подписания советско-германского пакта в августе 1939-го Эренбург (его уже с апреля перестали печатать в СССР) заболел. С началом «странной войны» за ним установилась слежка, мало кто из друзей хранил ему верность. «С Путерманом тогда трудно было разговаривать, — написано в четвертой книге „Люди, годы, жизнь“, — все его выводило из себя — Даладье, германо-советский пакт, англичане, Финляндия, у него обострилась гипертония. В один из последних вечеров он вдруг начал читать на память стихи Пушкина:

Он умер три дня спустя. Полиция произвела обыск, когда он лежал мертвый. Вытряхивали томики Пушкина… На похороны пришел Вожель. Я помнил его оживленным, снобом, представителем „всего Парижа“. А он стоял на кладбище постаревший, печальный».

Записная книжка Эренбурга позволяет уточнить все эти даты. Вот короткие записи 1940 года: «18 февраля. Умер Путер. 20-го — обыск у мертвого Путера. 21 — похороны»…

Портрет И. Е. Путермана работы Л. М. Козинцевой-Эренбург

Фронтиспис и титульный лист книги, которую И. Путерман выпустил к столетию гибели Пушкина (Париж, 1937)

И. Путерман и Л. Козинцева-Эренбург. Париж, 1930-е. гг. Фото И. Эренбурга

Славист Жерар Абенсур обучался русскому языку и русской культуре в Париже середины пятидесятых годов у Н. А. Оцупа в группе молодых французов — среди них был и широко известный у нас Жорж Нива (они оба стажировались в МГУ в 1956–1957 годах). Русский язык и русская культура пригодились Абенсуру, когда он много лет занимал должность культур-атташе французского посольства в Москве. Потом работал в США, преподавал в Париже и теперь, оставив службу, продолжает изучать русский театр (его главная привязанность — Вс. Мейерхольд) и его связи с театром Франции. В Париже Жерар Абенсур поддерживает дружбу со многими московскими парижанами… Осенью 2004 года Жерар рассказал мне: у одного моего парижского, а прежде московского, друга-музыканта хранятся несколько писем Ильи Эренбурга его отцу (писем еще двадцатых годов) — их можно посмотреть. Так я оказался в доме известного виолончелиста Анатолия Либермана. Наш разговор начался с того, что хозяин любезно показал мне адресованное в Берлин его отцу в 1925 году письмо Б. Л. Пастернака, а затем уже всю папку писательских писем 1920-х, были там и шесть писем Эренбурга… По возвращении домой я получил от Анатолия Либермана папку ксерокопий этих писем, уцелевших через катастрофы и потрясения XX века, — именно по ним приводятся здесь все письма С. П. Либерману. Дальше все было как обычно — архивы, библиотеки, газетные фонды… Стало понятно, что папке этой в конце 1930-х пришлось похудеть — по мере того, как книги иных авторов писем исчезали с полок библиотек. Так, не стало в ней писем Замятина (а они были — это следует из писем Либермана к Замятину, хранящихся в ИМЛИ), не стало, возможно, и писем Бабеля, Пильняка…