Николай Губернаторов - Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники

Москва, 2002 год

Любовь Николаевна Аветисян (Сладкова) родилась в Сталинграде в 1928 году, находилась в городе во время битвы на Волге, в 1943 году в 14 лет стала дочерью полка и в составе 27-й отдельной роты связи при 8-й воздушной армии прошла по дорогам войны до Восточной Пруссии. Демобилизовалась в 1946 году. Окончила университет и более 30 лет преподает русский язык и литературу, сейчас работает в средней школе № 153 Москвы. Имеет сына и дочь, внука и трех внучек.

В публикуемых воспоминаниях она рассказывает о своей фронтовой юности.

Утверждают, что некоторые люди помнят себя еще до своего рождения. К таким, пожалуй, отношусь и я. Едва научившись говорить, я вспоминала такое, на что родители в недоумении, а то и в ужасе раскрывали глаза, а бабушка крестила меня: «Свят, свят!» Я помнила людей, которых не могла видеть, события, которые происходили до моего рождения. Например, точно описывала сарай и указывала место, где он стоял. В нем хранились инструменты отца. Сарай сгорел незадолго до моего рождения. Следовательно, видеть его я не могла…

А самое яркое воспоминание: я до сих пор ясно вижу огромных крыс у нас в подвале недостроенного дома. Их было там видимо-невидимо. Откуда они появились — никто не знал. После внезапного нашествия этих препротивных существ достраивать дом никто не решался. Страшно было подойти к дому: их возня и визг пугали далеко не робких. Мой отец принес откуда-то огромного кота. Двое мужчин чуть-чуть приоткрыли доску в подвал. Отец с трудом сунул туда упирающегося и орущего кота. Закрыли доску, и трое мужчин встали на нее.

Через минуту-другую доска стала подпрыгивать под ногами, сдвинулась слегка и оттуда выскочил окровавленный кот. С диким визгом ринулся он в неизвестном направлении мимо шарахающихся от него людей. Я все это почему-то запомнила, а меня, оказывается, и на свете-то еще не было…

Дом достроили, когда исчезли крысы, а исчезли они так же внезапно, как и появились. Дом стоял в глубине двора и утопал в зелени — нежная, мягкая трава, цветы, два деревца вишни и кусты сирени. Густая, махровая, белая и темно-вишневая, темная-темная с фиолетовым отливом. И с таким сладким запахом, который можно было, я уверена, увидеть и потрогать. Весной пушистые кисти ее заглядывали в открытые окна, и наши маленькие комнатки пропитывались этим родным до сих пор запахом. Коротенькое детство мое ассоциируется с сиренью, освещенной солнцем по утрам…

Жили мы очень бедно. Мебели никакой не было, если не считать железной кровати с никелированными ободками, небольшого столика, двух венских стульев и этажерки с книгами. В комнате огромные цветы — фикусы. У них очень крупные листья. Мама мыла их водой и тряпкой, как тарелки. Потом они лакированно блестели.

Постель наша — это стеганые одеяла на вате, тяжелая и огромная перина. Наволочки, простыни сшивались из разноцветных лоскутков, нарезанных из старых платьев. Посуда — алюминиевые тарелки и деревянные ложки. Одна ложка была железная и на ней выгравировано: «Дети — цветы жизни». И когда эта ложка доставалась мне по очереди, я всегда перечитывала и старалась понять смысл этого словосочетания. И напрасно. Никакого смысла в этих словах не было…

Мои деды и прадеды были коренными волжанами. Многочисленные родственники отца и матери жили в деревушках, утопавших в садах на берегу Волги. За деревнями — бахчи. Кому посчастливилось есть волжские арбузы и дыни, тот подтвердит, что они — лучшие на земле! Громадные арбузы трещали и раскалывались на кусочки от прикосновения ножа. Дыни! Мед, а не дыни! А фруктов и овощей было столько, по воспоминаниям моей бабушки, что они просто не знали, что с ними делать! Их сушили в огромном количестве, из арбузного сока варили мед. Куда это все делось в годы моего детства, я не знаю. Говорили, что во время раскулачивания сады повырубали, а бахчи и огороды уничтожили. Многие деревни тогда обнищали и опустели.

Раскулачили и моего деда. Нет, кулаком он не был. Всю жизнь горбатился — и зимой, и летом. У него были две лошади и корова. Деревянный небольшой дом — вот и все его богатство. Причиной же для раскулачивания явилось его заявление об отказе вступить в колхоз.

Ночью мой дед погрузил на телегу свой скудный скарб, запряг лошадей, привязал к телеге корову с теленком, посадил на телегу троих малолетних детей и жену и потихоньку выехал из деревни. Но не проехал и 5–7 километров, как его догнали на конях свои же односельчане. Отобрали лошадей, корову и телегу с добром, сбросили бабушку с детьми ночью на пустыре и, забрав деда, уехали.

Бабушка всю жизнь скиталась по чужим углам, а дед пропал.

Моя бабушка, Матрена Яковлевна Андрианова, — верующий человек и добрейшее существо: любила и прощала всем всё. «Господи! Прости им прегрешения, не ведают, что творят», — часто повторяла она. Вечерами, бывало, терпеливо ждала, когда все угомонятся и улягутся, и приступала к молитвам и разговору с Богом. Становилась на колени, долго молилась. Прошептав две-три молитвы, начинала каяться.

Рассказывала Богу подробно обо всем, что происходило днем и кто, по ее понятиям, согрешил: «Прости, Господи, дочку мою, Анну. Она стирала в воскресенье. Прости ее, Матушка-Заступница, прости ее».

Далее шли прочие прегрешения, совершенные другими членами семьи, включая и нас, детей. Бабушка, думая, что мы спим, жаловалась на свою горькую долю, но я никогда не слышала, чтобы она просила о какой-то помощи. Только просила здоровья. Молитвы всегда заканчивались: «Дай, Бог, им всем здоровья». «Бабушка, попроси у Боженьки денежек», — говорили мы ей утром. Она очень сердилась и прогоняла нас от себя.

Моя бабушка оставила неизгладимый след в моей памяти, в моей жизни и в душе. Она своей любовью к ближнему, своим умением прощать, своей заботой, мудростью, никого не поучая, не осуждая, прививала нам трудолюбие и доброту. Была она неграмотная, но своей житейской мудростью, чистотой помыслов, терпением, любовью к людям, всепрощением и бескорыстностью стала для меня примером и настоящим учителем.

Жили мы недалеко от Волги и, конечно, пропадали там целыми днями. Мальчики ныряли, плавали, короче, не вылезали из воды «до посинения». Я же так и не научилась плавать. У меня была какая-то непонятная боязнь воды. Сидела я на берегу, наблюдала за ними, загорала, играла в песке. Волжские берега — песчаные, золотые! Помню, строили мы из мокрого песка дороги, туннели, дома! Сколько наказывала нас мама, чтобы мы не задерживались, — ничего не помогало! Обо всем забывали. Очень хорошо помню бабушкино «напутствие»: «Утонете — домой не приходите!»