Николай Губернаторов - Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники

Бой продолжался приблизительно с полчаса. Видим, несколько человек бегут прямо на нас. Мы замерли. Они нас не заметили, наверно, потому, что волокли двух раненых. Мы видели бандеровцев близко, и я, помню, удивилась: обыкновенные ребята, только вооруженные.

Чуть подождав, мы выбрались из ямы и вернулись в село. А там суматоха: бегают, кричат, несут раненых и заворачивают в плащ-палатки убитых. Спрашивать, что произошло, не у кого и бесполезно. Спустя некоторое время подсчитали потери: двое убитых и трое ранены. Бандеровцев полегло в два раза больше.

К счастью, из девушек никто не пострадал: одни были на дежурстве в соседнем селе, а остальные — в лесу. Потом, когда все утряслось, начальство ломало голову: как поступить с нами? Ведь мы нарушили приказ — ушли в лес. А с другой стороны — это нас и спасло! Решили оргвыводов не делать.

Это был настоящий бал в настоящем дворце, с прекрасным оркестром.

Осенью 44-го нам, участникам армейской самодеятельности, посчастливилось выступать в оперном театре в одном из городов Белоруссии. Мы дали один-единственный концерт для высокого командования и бойцов, отличившихся на фронте.

После концерта состоялся большой банкет, который тем и запомнился, что мы объелись всевозможных деликатесов. Потом спустились вниз, в фойе театра. Такую красоту я видела всего один раз, и то в кино. Стены — в позолоте и бархате, зеркалах, отражающих великолепие потолка, и огромные люстры. Все это ослепляло, ошеломляло. Это была сказка.

В зале — шум голосов, шагов, приветствий и улыбок. Со сцены своих зрителей я видеть не могла, а тут, при ярком свете, они предстали во всем своем великолепии: в орденах, молодые и не очень, подтянутые, стройные, сильные, уверенные и бесстрашные. И все, как на подбор, красивые. Это были в основном летчики из эскадрилий, обслуживаемых нами. Раньше их видеть приходилось лишь изредка, а общаться — почти никогда. А тут они рядом. От этого можно потерять голову!

Послышались звуки медленного, немного грустного танго. Никто пока не решался танцевать, хотя публика собралась далеко не робкого десятка. А мы, артисты, особенно девушки, были очень хороши в этот вечер. Для нас по такому случаю специально пошили новенькие гимнастерки, которые сидели на нас как влитые; коротенькие, обтягивающие юбочки, а главное — сапожки! По размеру, на небольшом каблучке, начищенные так, что в голенищах отражался паркет!

Стоим мы у стеночки, робко озираемся, будто ищем кого-то. Но… вот и вальс! И какой вальс! Самый прекрасный на свете — вальс Штрауса! (Перед войной на экраны вышел фильм «Большой вальс», чудные вальсы из него знали и любили все.)

И как-то все сразу, закружившись парами, устремились на середину. Я оказалась на виду, но одна. Хочу отойти в сторонку, чтобы не мешать танцующим, как вдруг кто-то подхватывает меня и уносит на середину. Танцевать я умела — у нас в роте не упускали случая повальсировать до головокружения. И вот я, забыв обо всем, закрыв глаза, кружусь в чьих-то сильных руках. И только на миг открыла глаза, как сразу же зажмурилась от испуга.

Лицо партнера я не успела разглядеть, а увидела одни глаза. И они прожгли меня насквозь. Темные, слегка прищуренные, искристые от веселья и снисходительно-насмешливые. Вел он уверенно, легко кружил, меняя направления и делая всевозможные пируэты. Мои ноги лишь слегка касались пола. Партнер словно приподнимал меня и изредка опускал, чтобы поднять еще выше. Ноги мои независимо от меня делали то, что хотел мой партнер.

Мы сразу поняли друг друга, будто танцевали не раз, а чарующая мелодия вальса кружила голову и уносила куда-то. Я могла танцевать бесконечно. Скользила плавно и уверенно, замирая от удовольствия.

Музыка сделала свое дело: я перестала бояться, лицо раскраснелось, губы растянулись в счастливую улыбку. Он не спускал с меня глаз и, угадывая мое состояние, еще крепче прижимал к себе. Мы кружили, кружили, не замечая никого вокруг, и растворялись в музыке.

— Тебе хорошо? — услышала я.

— Ага, — только и смогла выдохнуть я.

Он засмеялся, а чуть позже:

— Ты не устала?

Я с испугом:

— Ой, нет, я могу танцевать без конца. Я очень люблю вальс!

— Очень? А меня — хоть чуть-чуть, а? — насмешливо прошелестело и обожгло.

— О, да!

— Давно?

— Давно. С начала танца! — не я, а мои глаза говорили все это.

Он понял, прижал меня с такой силой, что перехватило дыхание, приподнял высоко, громко засмеялся, и вихрь вальса с новой силой захлестнул нас.

Все вокруг куда-то уплыло, исчезло, осталась только музыка, яркий свет и плывущий под ногами пол.

Сколько это продолжалось? Миг? Жизнь? Время остановилось. Звучала волшебная, чарующая мелодия, бережно и уверенно держали меня руки, а взгляд обжигал и горел во всем теле пламенем. Он улыбался, иногда улыбка исчезала, и я видела крепко сжатые губы, а взгляд пугал и притягивал одновременно.

— Сколько тебе лет? — услышала я.

— Семнадцать! — быстро, чтобы не сомневался, отчеканила я уверенно.

— Семнадцать? — как мне показалось, с сомнением посмотрел он внимательно и как бы со стороны.

В то время я очень комплексовала из-за младости лет, еще не догадываясь, как легко от этого избавиться, не прилагая усилий, и как я буду страдать, увы, от быстротечности времени…

Когда окончилась музыка, мы сделали еще несколько кругов, чем привлекли внимание, потом он, взяв меня под руку, отвел в сторону, слегка наклонился и, глядя мне в глаза, улыбнувшись, бросил:

— Мерси, пташка, мы еще встретимся! — и исчез в толпе.

Танцы продолжались, я танцевала еще и еще, но, увы, не с ним.

Я искала глазами его, но не находила.

Погрузили нас на машины. Именно погрузили. Набросали в кузов соломы, накрыли брезентом, и мы повалились в эту мягкую постель, прижались друг к другу, укрылись опять же брезентом и провалились в сон. Ни тряска, ни шум — ничто не могло разбудить нас. Утром мы были «дома».

И начались будни. Но для меня они теперь окрасились воспоминаниями и постоянно звучащей музыкой вальса. Я влюбилась. Бесконечно прокручивала в памяти все до мельчайших подробностей. Как сначала робела, как стала отвечать на его улыбку…

Воспоминания уносили меня на бал, и я умирала от счастья и от жалости к себе. Почему он так быстро ушел, да и было ли все это? Не привиделось ли?

Я и не догадывалась, что мои чувства написаны у меня на лице. Однажды Оля мимоходом, будто о чем-то обыденном, спокойно сказала мне:

— Брось дурить! Забудь! Не нужно тебе все это!

Я тоскливо и несчастно протянула:

— Ты о чем?

— О том. Ты знаешь, о чем. Говорю тебе, брось!

Потом она долго и неинтересно поучала меня, что он старше меня лет на пятнадцать, что летчики — очень ненадежный народ, им только небо, остальное так, для развлечения. И вообще мне об этом думать рано.