Владимир Набоков - Из переписки Владимира Набокова и Эдмонда Уилсона

Вряд ли случайно, что так и не был осуществлен проект их совместной книги о русской литературе, которую они обсуждали на протяжении нескольких лет (и за которую даже получили аванс от издательства «Даблдей»); вряд ли случайно, что после сдержанно-уважительной рецензии на «Николая Гоголя» Уилсон не откликнулся в печати ни на одну из набоковских книг, вышедших в сороковые-пятидесятые, хотя порой грозился прочесть все сочинения приятеля и написать «эссе, которое, боюсь, разозлит его». [21] NWL, р. 306.

В конце концов, даже любимый обоими Пушкин стал для них яблоком раздора: все чаще разговоры о нем выливались в ожесточенные прения относительно того, знал ли он английский язык и как правильнее перевести ту или иную строчку из «Евгения Онегина».

К середине 50-х напряжение между друзьями нарастает, в некогда прочном здании их дружбы появляется все больше трещин; письма все гуще щетинятся колкостями и упреками; за дежурными комплиментами в них то и дело сквозит холодок взаимного раздражения и непонимания.

Вероятно, по мере того, как Набоков обретал репутацию крупнейшего мастера англоязычной прозы, оставляя в тени своего друга и благодетеля и всё обиднее подтрунивая над ним в письмах, в чувства Уилсона к «дорогому Володе» стали примешиваться писательская ревность и элементарная зависть. [22] Во всяком случае, на этом настаивает набоковский биограф Брайан Бойд. См.: Б. Бойд. Владимир Набоков: американские годы. С. 590.

Взаимное охлаждение усилилось после того, как Уилсон, проницательный критик и, кстати, автор сборника новелл «Воспоминания об округе Геката», запрещенного за «аморальность», счел «Лолиту», любимое детище Набокова, самым слабым его романом. [23] Примечательно, что Уилсон был в некотором роде повитухой «Лолиты»: в июне 1948 г. он прислал Набокову парижское издание «Этюдов сексуальной психологии» Хэвлока Эллиса, где в качестве приложения была опубликована исповедь педофила, которая, скорее всего, была учтена при написании будущего бестселлера. Феноменальный успех «Лолиты», принесшей своему создателю богатство и славу, ознаменовал начало конца их многолетней дружбы. Уилсон не простил Набокову его триумфа. Тот, в свою очередь, был недоволен восторженной уилсоновской статьей о «Докторе Живаго». Уилсон имел наглость назвать «одним из величайших явлений в истории человеческой литературы и нравственности» [24] Doctor Life and His Guardian Angel // The New Yorker, 1959, November 18, pp. 213-38. роман, который вытеснил «бедную американскую девочку» с первого места книжного хитпарада за 1959 год и по поводу которого «мистер-„Лолита“» (как окрестили Набокова журналисты) неустанно изливал желчь в письмах и интервью: «Доктор Живаго — произведение удручающее, тяжеловесное и мелодраматичное, с шаблонными ситуациями, бродячими разбойниками и тривиальными совпадениями»; [25] Author of «Lolita» Scoffs at Furore over His Novel // Niagara Fall Gazzette. 1959. January 11, p. 10-B. «неуклюжая и глупая книга, мелодраматическая дрянь, фальшивая исторически, психологически и мистически, полная пошлейших приемчиков…»; [26] Из письма Роману Гринбергу от 21 сентября 1958 г. Цит. по: Друзья, бабочки и монстры. Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом (1943–1967) / Публ. Р. Янгирова // Диаспора: новые материалы. — Париж; СПб., 2001, с. 524. «среднего качества мелодрама с троцкистской тенденцией» [27] Гершон Свет. Встреча с автором «Лолиты» // Новое русское слово, 1961, 5 февраля, с. 8. — и т. д.

После переезда Набокова в Европу влиятельный критик и прославленный романист формально поддерживали приятельские отношения: изредка обменивались письмами и поздравительными открытками, в которых, однако, не осталось и следа от интеллектуального блеска и сердечного тепла, согревавшего послания «ранней, светозарной эры» их отношений. Некогда бурный поток их переписки мельчает и вырождается в хилый ручеек.

В январе 1964-го Уилсон навестил Набокова в его шикарной швейцарской резиденции «Монтрё-палас», и это свидание, казалось бы, воскресило былую приязнь, однако последовавшее вскоре «L'affaire Onéguine» поставило крест на их дружбе.

Набоков и Уилсон уже давно ломали копья по поводу пушкинского «романа в стихах», но одно дело — приватные споры где-нибудь на крылечке загородного коттеджа, за бутылкой шампанского, другое — публикация придирчивой статьи, в которой объявлялось, что как переводчик и комментатор «Евгения Онегина» Набоков потерпел сокрушительное фиаско. [28] Е. Wilson. The Strange Case of Pushkin and Nabokov // New York Review of Books. 1965. July 15, pp. 3–6; рус. перев. см.: Классик без ретуши. С. 387–392.

Разгромная рецензия Уилсона на «абсолютно буквальный» набоковский перевод «Онегина» вызвала раздраженный ответ уязвленного переводчика. Защищая «своего бедного монстра», он выразил недовольство «странным тоном статьи», назвал ее «смесью напыщенного апломба и брюзгливого невежества» [29] New York Review of Books, 1965, August 26, p. 25–26. и с легкостью уличил рецензента в нескольких языковых ошибках, сведя дискуссию к тому, что тот плохо знал русский язык (последнее было верно, хотя и не делало менее ухабистой ту «честную дорожную прозу», в которую ради чистоты буквалистской теории был превращен поэтический шедевр Пушкина). «Охочий до журнальной драки» Кролик показал волчьи зубы и вступил в полемику, которая вскоре перекинулась со страниц «Нью-Йорк ревью оф букс» на другие англоязычные издания и чем дальше, тем больше напоминала «Шоу Щекотки и Царапки», а не те «жаркие, блещущие остроумием споры», которые лет двадцать назад «лишь вдохновляли этих двух упрямых, воинственных и яростно независимых интеллектуалов». [30] Б. Бойд. Владимир Набоков: американские годы. С. 29.

Разгоревшаяся в англо-американской прессе литературная война (в которой многие авторитетные литературоведы встали на сторону Уилсона) Набокова явно не вдохновляла. Статью Уилсона (скажем откровенно, несмотря на ошибки в частностях, справедливую в целом) он воспринял как предательство и личное оскорбление — в то время как тот искренне «считал свою рецензию здоровой и честной критикой, а вовсе не злобным поклепом». [31] Б. Бойд. Цит. соч. С. 594. Сказался ли тут «феноменальный эгоцентризм» [32] Г. Струве. Русская литература в изгнании. — Париж; M.: YMCA-Press; Русский путь, 1996, с. 288. Набокова, или здесь особенно ярко проявились принципиальные различия в том, как относятся к литературной критике западные и русские литераторы, — это уже не важно. Главное, что после тех оплеух, которыми противники обменялись в ходе «Онегинской» контроверзы, их дружба приказала долго жить. Вместе с перепиской…

Правда, Уилсон довольно неуклюже попытался помириться и пару раз одарил оппонента рождественскими открытками, в которых выражал сожаление по поводу завершения полемики, доставившей ему «столько наслаждения». Набоков, оказавшийся более тонкокожим, чем, вероятно, рассчитывал Уилсон, «ответил с натянутой вежливостью: „Хотя мне наша „полемика“ отнюдь не доставила того наслаждения, которое, как ты говоришь, она доставляла тебе, я хотел бы поблагодарить тебя за поздравление с Рождеством“». [33] Б. Бойд. Цит. соч. С. 594. Когда же упрямый Банни через их общего приятеля Романа Гринберга обратил внимание обиженного пушкиниста на обстоятельную (и куда более критичную, чем уилсоновская) рецензию гарвардского профессора Александра Гершенкрона, [34] A Gerschenkron. A Manufactured Monument? // Modern Philology. 1966. May, pp. 336–347. Рус. перев. см.: Классик без ретуши. С. 396–416. развенчавшего буквалистскую теорию Набокова и раздраконившего его перевод «Онегина», тот прочитал «статейку» и ответил, отбросив всякую вежливость: «…а Уилсону, подсунувшему ее тебе, передай, что он прохвост». [35] Из письма Р. Гринбергу от 18 февраля 1967. Цит. по: Друзья, бабочки и монстры… // Диаспора. С. 551.