Дмитрий Бобров - Записки военнопленного

— Вроде ему жить надоело, — сказал Стебенёв, нехорошо ухмыльнувшись. — Не пора ли тебе перерезать вены и освободить мир от своего присутствия? — обратился ко мне.

Я хранил равнодушное молчание. Поняв, что чего-либо добиться от меня не получится, опера «махнули рукой» и, вызвав младшего инспектора, отправили меня обратно.

На душе лежал горький осадок. Угрозы оперов я не воспринял всерьёз, но к мыслям примешивались нотки отчаяния. Я стоял в самом начале необозримого пути ведущего к свободе — тревожного пути с ежеминутно подстерегающей опасностью. Я был пленён и враги сколько угодно могли издеваться надо мной, бить и унижать, превращать в человеческую пыль, в ничто. Для стражников системы я и был пылью, и осознание абсолютной бесправности тяжким грузом ложилось на плечи, рождая гнетущую неуверенность в завтрашнем дне. Заключённый, чем мог я ответить на террор облечённых властью государственных служащих? Права человека здесь были меньше пустого звука — они представлялись инопланетными понятиями. Как в космической чёрной дыре под чудовищным давлением теряют силу законы физики, так и в концентрационном пространстве тюрьмы человеческие законы больше не охраняют людей пленённых не знающей жалости государственной системой.

Спустя день прошли президентские выборы. Состоялось голосование и на Крестах. К нему допустили неосужденных заключённых по Конституции считающихся невиновными. На корпусах поставили урны для бюллетеней выданных всем желающим совершить демократическое волеизъявление. Впрочем, среди арестантов СИЗО№ 1 избирательная активность была невелика. На нашей галерее из примерно полутора сотен арестантов проголосовали порядка десяти. Тем больше было моё удивление, когда из СМИ я узнал о стопроцентном голосовании заключённых питерских СИЗО. Необычным казались и их предпочтения: зэк из соседней камеры отдал свой голос Путину! Деревенского мужика арестовали за кражу четырёх алюминиевых кастрюль квалифицированную как хищение имущества в крупных размерах! Не видя взаимосвязи между всеобщей безработицей на селе и политикой государства, он хвалил Путина за то, что тот «навёл порядок». Ему не пришло на ум, что его арест это и есть наведение порядка по-путински.

Я проголосовал за Сергея Юрьевича Глазьева, которому симпатизировал не из-за рекламы, а по причине настоящей близости воззрений. Маленький символический акт против правящего класса…

Две недели промчались со скоростью экспресса. Наступило первое апреля, и ранним утром я вновь стоял посреди подвального коридора с круглыми сводами.

Стебенёв всё-таки совершил небольшую провокацию: на моей личной карточке появилась широкая красная полоса — знак профилактического контроля. Стало ясно, что оперативник подразумевал, говоря о «моём» нежелании жить — он оформил меня как склонного к суициду, хотя я и не давал для этого оснований. Ухудшения тюремного режима данная отметка не несла, зато иногда сильно осложняла условия конвоирования, с чем я и столкнулся первого апреля.

Назвав мою фамилию, сотрудник комендатуры не указал как прежде номер собачника, куда я должен проследовать, а сказал пока подождать. Распределив судейских зэка по камерам, он открыл громоздящийся посреди коридора одиночный стакан, и предварительно сцепив запястья наручниками, закрыл меня в нём.

Снаружи стакан выглядел имеющей форму холодильника бетонной глыбой чуть выше роста человека, длинной полтора-два и шириной один метр. Внутри имелось грубое сиденье; и больше ничего. Внешний мир существовал за глухой металлической дверью. Свет не работал. По жестокой прихоти оперативника мне предстояло провести шесть часов заточённым в кромешной темноте бетонного мешка и думаю, будь я на деле склонен к самоубийству — могло случиться непоправимое; наручники не стали бы помехой.

Окружающая темнота поглотила мироздание; вселенная за пределами стакана развеялась дымом, растаяла иллюзорной выдумкой разыгравшегося воображения. Меня мучили затекающие мышцы, объятья пронзительного холода и мысли под влиянием ирреальной обстановки неуклонно принимающие фантастическое направление. Как будто я умер и нахожусь в неописанных Данте Алигьери областях ада, где повелитель мёртвых распростёр над грешными душами чёрные крылья вечного страдания. С шокирующей правдоподобностью я представлял себя заживо замурованным католической инквизицией еретиком и проклинал коварных палачей Минюста. Подражая святым отцам-инквизиторам, они снабдили стакан вентиляционной отдушиной, чтобы я не задохнулся раньше времени от недостатка воздуха и до конца познал уготованную боль. Застенки НКВД, ужасы американских военных тюрем, «1984» — любые сравнения были здесь уместны.

Открытый по приезду конвоя спустя пять часов я на мгновения почувствовал себя освобождённым из чеченского зиндана российским солдатом. Разыгралась немая сцена: сотрудник СИЗО снял с меня наручники, а конвоир сразу же надел другие. Меня повели к машине.

Транспортировка в наручниках имела три отрицательных момента. Во-первых, я не смог самостоятельно залезть в грузовик. Пол автозака находился на уровне моей груди и, поставив ногу на железную подножку, я подпрыгнул, рванувшись вперёд — увы, неудачно; падение предотвратили подхватившие и закинувшие меня вовнутрь конвоиры. Во-вторых, со скованными за спиной руками я уже не мог по ходу движения держаться за прутья решётки или опираться о стену, и, мотаясь по всему отсеку, я чуть было не разбил голову, подпрыгивая от резких манёвров лихача водителя. И, наконец, сильно отекали и болели сжатые тяжелыми браслетами руки.

Вопреки ожиданиям в суде меня не стали расковывать, а лишь застегнули наручники спереди. Из разговоров конвоиров я понял, что сегодня приняты особые меры безопасности. Громкий процесс над «Шульц-88» всколыхнул размеренное бытиё районного суда, привлекая толпы журналистов, сотрудников спецслужб, сочувствующих и просто любопытствующих граждан. Провокация Стебенёва нашла хорошую почву: охрана опасалась, что в знак протеста я перережу себе горло прямо в зале суда! Я мысленно представил это и улыбнулся. (Спустя шесть лет попытку перерезать себе горло в суде совершит бывший участник Ш-88 Алексей Воеводин).

После получаса относительного отдыха сопровождаемый целым отрядом вооружённых конвоиров и судебных приставов я отправился на заседание. Агрессивные репортёры на этот раз атаковали меня сразу же за дверью конвойного помещения. Съёмочная группа пряталась под лестницей, и только мы вышли, выскочила как чёртик из шкатулки, ловя меня прицелом телекамеры. Дальше было хуже — от непрерывных фотовспышек и громкого гомона я даже растерялся, а визуальная картинка покрылась рябью помех.