Дмитрий Бобров - Записки военнопленного

Чуть позже в собачник завели ещё одного арестанта. Это был знакомец Хобота с галереи 61 (произносится «шесть, один»), где содержат заключённых имеющих психические проблемы. Он уже давно откровенно «косил», т. е. симулировал психическое заболевание, рассчитывая, таким образом, на смягчение наказания. Этот мужичок жаловался на то, что в его черепной коробке находятся черви пытающиеся выгрызть путь наружу, отчего его постоянно мучает злая мигрень. Надо заметить, что для людей обвиняемых в особо тяжких преступлениях, с возможным сроком вплоть до пожизненного лишения свободы, признание невменяемости с последующей отправкой для лечения в тюремную психиатрическую больницу является, как правило, единственной надеждой на освобождение. Да и бытовые условия также как и моральная атмосфера в психбольнице намного лучше, чем в зоне. Для пожизненно осуждённых есть только один законный путь к освобождению — через кассацию, поданную спустя 25 лет после начала отбывания наказания. Тогда по решению суда заключённый может быть переведён из зоны особого режима в строгую, и там, отсидев ещё десяток лет, условно-досрочно освободиться. Правда никто ещё не смог реализовать эту возможность, так как институт пожизненного заключения существует в России менее 25 лет. И учитывая нечеловечески тяжёлые, издевательские условия жизни в зонах пожизненного лишения свободы, есть сомнения, что кто-то сможет дожить до этого рубежа. Осознавая это, некоторые ещё неосужденные арестанты сидящие по особо тяжким статьям, предусматривающим высшую меру, пытаются, находясь в СИЗО симулировать невменяемость, чтобы избежать таким путём уголовной ответственности, которую по российским законам могут нести только вменяемые лица. Признанных невменяемыми ждёт тюремная психушка и шансы оказаться на свободе уже спустя 5-10 лет.

Около полудня приехал автозак, и мы отправились по самому короткому в моей жизни, а может и во всей исправительной системе этапу. Ведь питерская тюремная психушка находится совсем недалеко от Крестов на той же Арсенальной набережной. Перед началом движения привели ещё одного закованного в наручники арестанта и посадили его в одиночный стакан. Видимо мусора считали его представляющим особую опасность преступником.

Выйдя из автозака, мы оказались в неубранном, заросшем сорной травой дворе такого же красно-кирпичного, как и Кресты четырёхэтажного здания. Создав цепочку прикованных друг к другу за запястья людей, конвойные повели нас по двору к подъезду дома. Там мы поднялись на четвёртый этаж. Здесь за толстой металлической дверью находилось отделение психиатрической экспертизы.

Внутри нас расковали и попросили присесть на стоящие вдоль коридора диванчики. Я огляделся вокруг. Отделение занимало весь этаж и состояло из одного огромного коридора и находящихся вдоль него множества помещений. Как я узнал позднее, здесь было 16 камер для заключённых и несколько служебных комнат врачей и обслуги.

Сейчас на отделении проходили сборы заключённых уже прошедших экспертизу. Выглядело это так. В одном конце коридора прямо на полу возвышалась куча тряпья, в другом были вывалены на пол личные вещи людей. Охранник открывал дверь камеры, оттуда по одному выходили зэки, шли сначала в одни конец коридора, там полностью раздевались, скидывая с себя выцветшие больничные одеяния — сине-коричневые мятые цветастые пижамы и халаты, и потом абсолютно голые бежали по коридору в другой конец для получения своих вещей. И всё это происходило бегом, под криками стоящих вдоль коридора охранников угрожающе помахивающих резиновыми дубинками.

При этом при передвижении руки полагалось держать за спиной, и нарушение этого правила незамедлительно каралось охранниками. Один молодой парень бежавший в сторону вещей на мгновение разомкнул заведённые за спину руки и агрессивный охранник мгновенно ударил его палкой пониже спины. Парень вскрикнул, не удержавшись, поскользнулся и рухнул под гомерический хохот охранников. Весело здесь, — подумалось мне.

Прошедших экспертизу арестантов увели, и начался похожий процесс переодевания, но только происходящий в обратном порядке. Выяснилось, что с собой в камеру можно был взять только туалетную бумагу, зубную пасту и щётку, мыло без мыльницы и всё. Нельзя было оставить себе даже трусы и носки, вся одежда упаковывалась и сдавалась на хранение, а взамен выдавались старенькие больничные пижамы без пуговиц. Несколько привезённых книг мне не разрешили взять, и это меня сильно огорчило.

Переодетого меня и троих арестантов завели в открытую камеру под номером 1 и заперли. Так началась 28-дневная психиатрическая экспертиза.

Камера была очень маленькой, наверное, не больше 10 квадратных метров и я сначала не очень понял, как тут можно было жить. Свободное пространство между умывальников и туалетом не позволяло сделать и двух шагов, расстояние между двумя двухэтажными кроватями оказалось настолько узким, что пройти можно было только боком. Окно находилось под потолком, так что выглянуть на улицу можно было, только встав на верхний ярус во весь рост.

В камере не было ничего. Или скажем так, в камере не было ничего кроме стен, потолка, кроватей с постельным бельём, окна, туалета и раковины. Ничего. Даже сиденья на унитазе не было. В крестовских камерах, несмотря на массу запретов, находилось огромное количество различных вещей, которые всё-таки позволяли себя чувствовать человеком и как-то коротать время — телевизоры и радиоприёмниками, книги, одежда, посуда и даже мебель. Здесь не было ничего. Не было зеркала, и последующий месяц я не никогда не мог видеть себя. Не было никаких игр, доступных информационных каналов или иных развлечений и всё что оставалось это только лежать на кровати и смотреть в потолок, предаваясь воспоминаниям о прошлом, либо спать, видя нереально красивые, фантастически яркие сны. Ещё можно было разговаривать, но я даже толком не успел, познакомится с сокамерниками, как меня вызвали на предварительную беседу с психиатром.

В кабинете было двое человек. За столом сидела женщина среднего возраста в белом халате назвавшаяся Ириной Владимировной. Где-то сбоку у окна маячил повернувшийся полубоком седой старик в обычной гражданской одежде и больших очках. Он как бы и не слушал наш разговор и курил папиросу классического советского «Беломорканала». На столе лежала открытая книга и вскользь глянув на нее, я сумел прочитать перевёрнутый заголовок: «Психические вирусы: Как защититься от программирования психики», Ричард Броуди. Мебель кабинета была обычно канцелярской и ничто помимо книги не указывало на принадлежность помещения к психиатрическому ведомству.