Евгения Фёдорова - И время ответит…

Воспоминания о Пиндушском клубе и его деятельности тоже связано у меня с Мишенькой Потаповым, каким помню Его в те фантастически далекие времена, когда я встретилась с ним впервые.

В Пиндушеском клубе постоянно устраивались концерты; — среди заключённых нашлись неплохие солисты. Игра одного из талантливых зэков на баяне восполняла отсутствие рояля; были также и гитара, и скрипка, И даже ставились маленькие пьески, типа чеховского «Предложения», если удавалось достать текст, а то и вспомнить по памяти. Зрительный зал, оснащенный деревянными скамьями, был всегда полон, а зрители весьма отзывчивы, включая урок и «отпетых» малолеток, которых всей «колонной» приводили в клуб.

Когда я появилась в Пиндушах, конечно, я примкнула к волонтёрам клуба, тем более, — что к любительской сцене я была причастна ещё до всяких лагерей…

И вот, нам пришла безумная идея — поставить — ни много, ни мало! — «Без вины виноватые»! Островского. Как потом оказалось, идея вовсе не была безумной, и «Без вины виноватые» были поставлены, да еще, с каким успехом! И были повторены ещё три или четыре раза! Я уже упоминала об этой постановке во второй книге моих воспоминаний.

Для ролей, как всегда, не хватало женщин. Кручинину должна была играть я, но Коринкину; как мы ни уговаривали попробовать Раечку Тэн, — она стеснялась и ни за что не соглашалась. Пришлось на роль Коринкиной пригласить нашу дневальную, — бывшую баронессу (настоящую!) довольно-таки преклонного возраста, слегка волочившую одну ногу, но с великолепным «прононсом» и аристократическим «ястребиным профилем». Сыграла Коринкину она весьма неплохо, хотя волновалась ужасно: — Ну как я выгляжу?.. — спрашивала она всех, накладывая грим на свои морщины. — Не стара?.. Правда?!

Мужские роли разошлись отлично — нашелся и Дудукин, и Шмага, а молоденький Коля Ф. (сидевший за гомосексуализм, который в Союзе карался уголовно; — как сейчас, не знаю), оказался очень чутким и трогательным Незнамовым… Не хватало — увы! — Галчихи. Никто не хотел играть Галчиху, да и женщин-то в Пиндушах было — раз, два — и обчёлся. Вопрос о Галчихе оставался открытым. А репетиции уже шли!

Мы не раз звали Мишеньку Потапова прийти к нам в клуб, надеясь отвлечь его от грустных мыслей. Он улыбался, благодарил, но не шёл… Поэтому я очень обрадовалась, когда на одной из репетиций увидела его одинокую фигурку в пустом зрительном зале. И вдруг эта, фигурка, поднялась и спросила тихим и неуверенным голосом: — Может быть, я сумел бы сыграть Галчиху? Может быть, попробовать?

Сначала мы были озадачены. Но… миловидное, похожее на девичье лицо. Высокий, с небольшой хрипотцой голос… А когда под подбородком завязали старушечий платок, из под которого выбивались седые лохмы самодельного парика — все так и ахнули. Грим, который сам себе наложил Мишенька превратил его лицо в старческое… Сыграл он Галчиху, надо сказать, превосходно!

«…Да? Да… Как же. Помню… Гришенька, маленький такой…»

Сцена Кручининой с Галчихой неизменно вызывала бурные аплодисменты, а немногие женщины-зрительницы и малолетки из «колонны» плакали навзрыд. Слезы застилали и мои глаза, что было, конечно, совершенно не по — театральному… Но надо учитывать еще и то, насколько эта чудесная пьеса была близка нашим сердцам в тогдашней нашей ситуации.

На этом кончаются мои лагерные воспоминания о тех давних встречах с удивительным художником — египтологом М. М. Потаповым.

Я не ошиблась. Ответ из Хуста пришел быстро. Взволнованный, как и я, далёкими воспоминаниями Мишенька Потапов (да нет, какой уж теперь «Мишенька» — под шестьдесят, или ЗА шестьдесят — вероятно!), т. е. Михаил Михайлович Потапов приглашает приехать повидаться. Соблазняет красотами Карпат: «…Вы не представляете, до чего здесь красиво! Широкая Тисса, от города отделенная цветущим сейчас душистым лугом. Травы — по пояс! Кусты шиповника, как розовые облака! А на другом берегу — крутые скалы и высокие темные карпатские ели над ними И всё это отражается в воде. Тут, в широкой долине, Тисса течет спокойно…

Приезжайте, скорей приезжайте!»

Тогда, несмотря на свои — вот-вот 60! — я была еще легка на подъём; колесила по Подмосковью на своем стареньком велосипедике.

Через месяц, прихватив и велосипедик (в багаже, конечно!) я была в Хусте.

Сразу влюбилась. Небольшой, чешский (когда-то) городок, чистенький, весёлый, белый с красными высокими и стройными черепичными крышами, весь в тополях и платанах. И такой колоритный, особенно в базарный день, когда улицы сплошь запружены велосипедами — ведь другого пассажирского транспорта тут нет, (я не напрасно прихватила свой) — а на велосипедах восседают степенные гуцулки в широчайших юбках, скрывающих колеса велосипеда, в пестрых платках, накинутых на плечи и в белых «хусточках» на голове. Весь велосипед обвешан бидонами и корзинками с творогом или фруктами! Каким образом велосипед под всем этим грузом не падает, а бодро катится в реке других — кажется просто чудом. И я тоже качусь в этом потоке и не падаю, правда, бидонами не обвешана!

Итак, я в гостях у М. М. Потапова, в его «скворечнике», как он называет своё жилище, но мне хочется назвать его «голубятней». Оно построено его собственными руками прямо на крыше небольшого старенького дома на окраине Хуста. Это дом племянников М. М., сыновей единственного оставшегося в живых его брата.

В «голубятню» ведет обыкновенная приставная железная лестница, с которой Михаил Михайлович уже дважды слетел, в подтверждение чего он показывает белый шрам на лбу и искривленную переломом переносицу. — Но, слава Богу, пока жив!

«Голубятня» — небольшая комната, около 25 кв. м низкая, но с большим широким окном. Её обстановка — стол, стул, узкая железная кровать, маленький органчик (педальная фисгармония) и большой мольберт. Книги, много книг по Египту, вновь собранных годами, сложены аккуратными стопками занимают угол, безо всяких шкафов. В другом углу — небольшая кирпичная печурка, видимо тоже собственного производства. Вот и всё.

Стены же «голубятни» сплошь завешаны большими картинами, писаными маслом. Это — галерея портретов всей семьи фараона Эхнатона — его самого и Нефертити, их дочерей и мужей этих дочерей; матери и отца Эхнатона. Некоторые портреты повторяются, поскольку Михаил Михайлович использует различные исторические источники. Это любимые картины М. М. и всю галерею он называет «Эхнатонианой». Работа над ней постоянно продолжается. Есть среди картин и темпера, и акварель.

Сейчас, когда широко открыта дверь, а в распахнутое окно вливается аромат прибрежных Тисских лугов — это прекрасно. Но… представьте себе всё это зимой. Ведь М. М. живет здесь — это не мастерская, это его жильё. Печурку надо топить непрерывно, никакого тепла тщедушные стены «голубятни» сохранить не в состоянии. Печурка топится дровами и углем, постоянно чадит и дымит. И картины покрываются копотью. Это приводит Михаила Михайловича в отчаяние. — Они же погибают! — в отчаянии восклицает он. — Это моё несчастье!