Евгения Фёдорова - И время ответит…

— Боже мой!.. Опять этот рыбий жир!.. Я этого не перенесу!

Действительно, интенсивный аромат рыбьего жира густой волной выползает из кухонного окна, откуда выдают «казённую» кашу, и распространяется по всему помещению…

…В театре шла подготовка к премьере «Пиковой дамы». Мы с Лидией Михайловной Скаловской целыми днями ползали по полу, пришивая черный тюлевый силуэт Медного Всадника на марлевую занавесь. Таков был замысел нашего театрального художника, Вани В. — всю увертюру дать при едва подсвеченном рампой, призрачном, туманном занавесе с Медным Всадником — олицетворением Санкт-Петербурга, с чуть просвечивающими сквозь туман очертаниями решётки Летнего сада…

Эффект превзошел все ожидания. Едва под первые звуки оркестра пошёл тяжелый основной занавес, как раздались бурные и долгие аплодисменты.

Вообще, молодой «хохол», как он всегда себя именовал, бывший студент Академии художеств, Ваня В. был художником талантливым, смелым, с оригинальными задумками. Так, в четвёртом акте «Кармен», он перед зданием арены установил на площади какие-то необыкновенные колонны из мятой жести. Они были театральны и смотрелись хорошо. Когда же Ваню спросили, почему колонны из мятой жести, он невозмутимо ответил: — Це ж поломатэ жыття Кармен… Хиба ж це нэ яснэнько?..

Кстати, Ваня просидел на Лубянке два года, отказываясь подписать хотя бы один протокол. Так и не подписал ничего, и благополучно прибыл, наконец, в лагерь сроком на десять лет, опровергая своим появлением довольно распространённую здесь теорию: — Не надо было ничего подписывать!..

…Вот, если бы не подписали…

Но, довольно отступлений.

Итак, мы спешно заканчивали занавес, в классах звучали хоры, в которые был подключён весь состав театра, и даже вовсе безголосые, вроде меня, и старичок-хормейстер, добрейший Николай Николаевич, с бесконечным терпением заставлял повторять по сотне раз, в одиночку и хором:

Хорошенькая армяночка Лида Т., впервые выступавшая на настоящей сцене, на «воле» она была только любительницей, с красными пятнами на щеках от волнения, без конца приставала ко всем с вопросом, как у нее звучит:

Герман — всё-таки его пел «мастытый» — пускал на весь театр своё: — Ми-а-ма-маа… — а сквозь стены соседнего класса проникали победные куплеты Торреадора:

— «То-рре-адорр, сме-ле-е-е, То-рре-адорр, То-рре-адорр…»

Баритон Т., снедаемый завистью к «признанному» баритону А., который «отнял» у него его «законную» партию, репетировал Маралеса, и безумно волновался, что не вытянет верхнего «фа» в проклятой фразе:

— «Поверьте, что средь нас найдете, Одних ли-и-ишъ (фа!) доблестных солдат!»

А юная Микаэла, венгерка Ежи И., «шпионка», перешедшая границу в обожаемое коммунистическое государство, за что и поплатилась, то и дело прибегала проконсультироваться, как надо ставить ударение:

— Пи’сьмо, или письмо’?

— Мате’ри, или ма’тери?

И только вольнонаёмные Лиза и Полина хранили на репетициях «гордое спокойствие» — так, по крайней мере, мне казалось.

…В сцене с графиней мы с Лидией Михайловной изображали приживалок, и так как обе не блистали голосами, нас заставили драматически «обыгрывать» эту сцену, пока за кулисами начинал хор:

«— Благодетельница наша, Как изволили гулять»…

Мы наспех прибирали спальню, устраивали кресло у камина, вырывая друг у друга подушки и потихоньку переругиваясь.

Но вот, графиня в кресле, приживалки прогнаны грозным окриком:

— «Что стоите?!.. Прочь ступайте!»

За кулисами, чуть приглушенный голос выводит слова старинного французского романса…

Я стою за кулисами, не смея шевельнуться, не смея вздохнуть, и слёзы подступают к горлу от счастья…

…Во втором акте мы изображали подруг Лизы:

— «Очаровательно, чудесно, ещё мадам, ещё…»

Труды Николая Николаевича не пропали даром!

В третьем акте мы танцевали плавный и величественный менуэт. Помню, как когда-то, в дни моей далёкой юности, читал нараспев стихи студент ВЛХИ, Гроссман:

…На всю жизнь «Пиковая дама» осталась моей самой любимой оперой.

…Шли у нас в театре и «Евгений Онегин», и «Кармен». В «Онегине» я танцевала на балу у Лариных в каком-то красном кринолине и с седыми буклями, за неимением других париков. Но оказалось, что седые букли мне очень к лицу, и я краснела от удовольствия, когда мне говорили:

— У Лариных ты была самая хорошенькая!

Зато на «Греминском» балу — как мы называли тот бал в третьем акте, на который с «корабля» попал Онегин — там первенство всегда было за Лидией Михайловной, с её гордой и величественной осанкой, и умением лучше всех танцевать, если конечно не считать нашей «настоящей» балерины — Аси К., под руководством которой и ставились все танцы.

В сцене дуэли я залезала под самый потолок, и оттуда, стараясь не грохнуться вниз, среди сложной системы задников и полузадников, сыпала «снег» на великолепную меховую доху Ленского, и на милый заветный пень…

И сердце, и руки у меня дрожали от волненья, и я боялась, что ненароком выверну всю корзину со снегом разом на голову Ленскому…

В «Кармен» я пела в хоре девушек с табачной фабрики в сцене ссоры и впервые узнала, какую чушь тараторят «фабричные работницы» с аккуратностью счётной машины, чтобы не сбиться с такта:

А «капитан Цунига», и в жизни отчаянный бабник, не пропустивший ни одной смазливой девчонки, поглядывал на нас масляными глазками, покручивая свои залихватские усики.

В четвёртом акте на площади перед ареной, где шумит разноголосая толпа, продают программы, апельсины и сигареты — «первый сорт», между музыкой и пением актёры вполголоса вставляли свои реплики, изощряясь в остроумии, отчего сцена оживала, раздавались вспышки неподдельного хохота.

Предлагая воды, «Падре» — здесь он изображал разносчика холодной воды — приговаривал:

— Ну, не дуй же всю, оставь другим глотнуть, совесть, совесть имей, все взопрели!..

Кстати, и кличка «Падре» пристала к нему после «Кармен». В первом акте, перед табачной фабрикой, где уже собрались юнцы в ожидании перерыва:

молча и торжественно, ни на кого не глядя, с каменными лицами, с прямыми как палки фигурами, с опущенными глазами, осуждая всё и всех, с чётками в руках проходят два монаха-иезуита.