Евгения Фёдорова - И время ответит…

Было это так: на второй день после суток пути, баржа пристала к берегу, и мы услышали команду:

— Выходи по одному! И мы не заставили ее повторять дважды.

Прежде всего, расталкивая всех кругом, к лестнице ринулись — насколько можно было «ринуться» среди нашей людской каши — урки и первыми взобрались по лестнице. Не прошло и получаса, как все мы очутились на пологом зелёном бережке, а ещё через полчаса уже трещал огромный костёр, на котором в большущем казане варилась пшённая каша.

Женщины уже возились у воды, что-то стирая и растягивая тут же на травке для просушки. Конвоиры пришли в благодушное настроение и, предвкушая сытную еду, подобрели и разрешили купаться, не заходя далеко в воду…

Всё вместе было похоже на весёлый майский пикник, а не на спешную эвакуацию опасных заключённых.

Немного впереди нас пристала другая баржа, и там тоже задымил свой костёр, а на берегу мылись и чистились люди. И вдруг мы увидели издалека какое-то движение у той, другой баржи. Люди бежали к берегу, размахивали руками, что-то крича. Мимо нас пронеслись стрелки с собаками, поднявшими отчаянный лай. Было ясно, что-то произошло…

Через несколько минут, мы уже знали, что двое мужчин, купаясь, каким-то образом, утонули в реке, где и течения-то почти не было, и глубина была невелика. Мы тоже бросились к той барже, но утопленники были окружены плотной толпой, ничего не было видно. Говорили, что их откачивают. Но… откачать не удалось…

Озлобленные конвоиры тут же отменили и купание, и «пикник», выстроили нас в колонну по четыре в ряд и начали пересчитывать. От волнения и безграмотности у них ничего не получалось — то людей не хватало, то оказывались лишние.

Кончилось тем, что притащили формуляры и начали выкликать по фамилиям. Всё было кончено. Приятный и сулящий сытный обед «пикник» превратился в нудную голодную и нелепую стоянку на солнцепеке. Печально шипели догоравшие костры, в которые сплывала никем уже не присматриваемая каша. Только аромат подгоревшего пшена щекотал ноздри и пустые желудки. Сколько пшена было загублено зря!..

Это была первая и последняя попытка накормить этап горячей пищей, и закончилась она так плачевно.

Больше ни разу до самого Соликамска, куда мы приплыли через месяц с небольшим, нам не пришлось попробовать горячей пищи. Соевые консервы тоже кончились, и вместо них выдавали тощенькую, а главное, дико солёную тюльку, которую мы бережно раскладывали на пять кучек, считая и сравнивая каждую рыбку. Дней через пятнадцать из буханок хлеба, когда их разламывали, за неимением ножа — стал подниматься серебристо-зелёный столб сухой плесени, похожий на персидский порошок, которым когда-то посыпали диваны от клопов… И все же мы, почти все, доплыли до Соликамска…

Первые пять суток были самыми тяжелыми. В Рыбинске нас пересадили в другие баржи — крытые, но где было значительно просторнее, и были даже какие-то нары, вроде барачных «вагонок». Их захватили «УБЭ», которые беспардонно стаскивали успевших устроиться там «фашистов». — теперь уж иначе нас, — 58-ю, и не величали. Но и на полу, под нарами, и в проходах находилось достаточно места, чтобы лежать, и это было счастьем! Блаженно было вытянуться во всю длину, вытянуть уже начавшие опухать и нестерпимо нывшие ноги. Сон заменял пищу, и мы спали чуть ли не все 24 часа в сутки.

Следующая пересадка была уже на Волге, в Горьком.

Хотелось бы не вспоминать о ней… Но всё стоит перед глазами, как сейчас: с баржи нас перегружали на пароход, который причалил почти вплотную к барже, и с ее борта на борт парохода перекинули довольно широкие мостки. И весь народ с баржи устремился к этим мосткам, чтобы первыми занять лучшие места на пароходе. Это были не только «убие», это была и 58-я — всё смешалось в страшную и безликую неуправляемую толпу.

Я хотела увлечь Елизавету Ивановну из этой жуткой толпы, и вырваться сама — но это было уже невозможно. Только вперёд и вперёд влекло это чудовище, обретшее собственную неумолимую силу и волю. Назад — хода нет. И вот, мы уже шаг за шагом приближаемся к мосткам, поднимаемся со ступеньки на ступеньку по приставленной лестничке, пока не оказываемся на мостках. И тут я с ужасом вижу, что Елизавета Ивановна, замешкавшись, растерянно останавливается на самой середине мостков, подносит руки к вискам, как-то странно шатается из стороны в сторону.

— Давайте руку, — кричу я — руку!.. Но меня уже теснят и теснят дальше; кто-то пытается поддержать Елизавету Ивановну сзади, кто-то дико визжит, а она медленно оседает всё ниже и ниже — как в замедленной съёмке в кино — пока вовсе не исчезает среди голов, туловищ и движущихся ног…

— Остановитесь!.. Остановитесь!.. — Кричат все, но это невозможно, и люди всё идут и идут не в состоянии остановиться, не в силах обойти упавшую женщину…

…Позже говорили, что Елизавету Ивановну сняли с парохода ещё живой, — с поломанными руками и ногами, и отправили в какой-то госпиталь в Горьком. Осталась ли она в живых — не знаю, так как никогда больше ее не встретила.

…Как оказалось, не было никакого смысла устраивать «ходынку» и драться за места на пароходе. Нас погрузили в трюм, где были сплошные нары, и лежать на нарах, или под ними было совершенно всё равно. Места хватало — не хватало воздуха. Круглые иллюминаторы были наглухо задраены, люки накрепко заперты. Дышать было совершенно нечем. Каждые минут 15 кому-нибудь становилось дурно, и кто-нибудь терял сознание. Поднималась паника, все начинали кричать, выть, колотить кулаками и ногами в стены и люки, пока люки не открывались на несколько минут и свежий воздух наполнял трюм. Но хватало его ненадолго. Стоило закрыть люк, и всё повторялось вновь…

Я ошиблась, сказав, что самыми трудными были первые пять суток. Там над нами было небо и достаточно кислорода. Путешествие в трюме, без воздуха, было ещё хуже. И, как много раз в жизни бывало со мной, и вероятно, и со всеми, когда я была уже совершенно на пределе — снова вмешалась судьба, чтобы спасти меня. Она явилась в лице Екатерины Михайловны Оболенской.

Наш лазарет, с больными из лагеря и заболевшими в дороге, ехал в IV классе парохода. С лазаретом ехала и его обслуга. Ехала и Екатерина Михайловна.

По сравнению с трюмом — это были царские палаты. У каждого имелось свое «плацкартное» место; в открытые иллюминаторы веяло речным ветерком, а на самой корме была дверка на крошечный «балкончик», за которым бурлила вода, надолго оставляя пенный след на реке. Дверь на балкончик тоже не закрывалась.

Не помню, как удалось ей устроить меня в лазарет, и как вообще она узнала, что я еду в трюме?. Я была ещё на ногах и ничем особенным не болела, если и дошла до предела, то только от духоты, но и другие были не в лучшем состоянии…