Василий Росляков - Последняя война

И только вернувшись в штаб-квартиру, был он сильно осажен, спущен на землю новостью: из города надо уходить. Передовые части наших войск так далеко оторвались от своих тылов, так стремительно отошли от них в погоне за противником, что на Десне получили неожиданно мощный удар и стали отходить, не смогли выдержать контрнаступления, не хватало ни артиллерии, ни боеприпасов, все отстало где-то далеко позади, на подходах к Севску. С вечера, когда Славка вернулся в штаб-квартиру, уже стали готовить город к эвакуации. Районное руководство собиралось уходить утром. Хозяйка дома с дочерью-школьницей тревожно и торопливо тоже готовилась в дорогу.

- Я не могу уходить, - сказал Славка, сразу отрезвевший. - Мне приказано возвратиться назад.

Светлана, уносившая из комнаты какой-то узел, остановилась у дверей, прислонилась к дверному косяку, тихо глядела на говорившего Славку. Он стоял на своем. Пришлось севскому секретарю, вчерашнему командиру партизанского отряда отправлять Славку в Смелиж.

Но вернуться Славке было уже не дано.

И увиделась Славке так резко его землянка и Нюрки, Морозова и Хмельниченкова, с печатником круглоглазым, с Иваном Алексеевичем, с Бутовым и Николаем Петровичем, его топчан с бумагами под головой, которые кто-то будет разбирать там, листать, расшифровывать, а Славка никогда больше не прикоснется ни к чему. Топчан будет стоять застланный, будет ждать хозяина, и все они там будут, конечно, ждать, а он никогда не вернется.

И грустно стало, и печально, и нехорошо.

И тогда он, суеверный, подумал: значит, судьба. Но судьба не только потому, что не вернется назад, а потому еще... совсем по-другому. Об этом стыдно было думать, но это было так. Судьба была о н а. То есть это так не вязалось с обстановкой, так было ни к чему, так было постыдно непорядочно, что нельзя было держать это в голове. И он не держал, он не мог думать, мозг его не думал, а о н а все время держалась где-то рядом. Светлана, дочка хозяйки штаб-квартиры. Вот когда пришла к нему, наконец, она, та самая, что никогда еще не приходила. Пришла в самое неподходящее время. Да и видел-то он ее стороной, мельком, на ходу, помогала матери подавать им на стол, потом так проскользнула мимо один раз, другой, да слышал, как хозяйка позвала с веранды: Светла-ана! Вот и все. Слышалось краем уха, виделось краем глаза, потому что был во власти какого-то бешеного полета. И все-таки хоть и самым дальним краешком, но понимал, однако, что это она.

Дом был деревянный, большой, на высоком каменном фундаменте, с верандой. Надо пройти через застекленную веранду, потом войти в темные сени, а из сеней налево - в левую половину, где остановились райкомовцы, и направо - в правую половину, где жила хозяйка и ее дочка Светлана. Они собирались долго, может быть, всю ночь, что-то увязывали, подшивали, укладывали, снова отбрасывали. Жалко было бросать дом, но оставаться дома не могли, они уже знали, что такое оккупанты.

Райкомовцы тоже долго не спали, разговаривали, обсуждали, курили, Славка в сторонке сидел, он не был райкомовцем, и судьба его сейчас никому не была ясна. Он сидел с неясными думами, ничего не слышал, что говорили райкомовцы, курил. Где-то уже за полночь он вдруг подумал, что его ждет Светлана, что ей тяжело, как и ему, что ей хочется сейчас быть рядом с ним. Пришла эта блажь в голову. Но он встал и вышел в темные сени, как будто все было условлено заранее. Скрипнула дверь, Славка прикрыл ее за собой, и в ту же минуту скрипнула дверь в правой половине. Славка не удивился, он знал, что так будет, он только обрадовался, протянул вперед руки и медленно стал продвигаться в темноте, обшаривая темноту пальцами, и тут же наткнулся на пальцы Светланы, которые тоже обшаривали темноту. Прикоснулись, замерли и через миг уже стояли, прижавшись друг к другу, сдерживая прерывистое дыхание.

Славка щекой чувствовал ее щеку, грудью - ее податливую грудь, слышал, как часто билось ее сердце.

- Слава.

- Светлана.

Они долго и сладко целовались. Славка видел ее и в темноте, видел пушистую голову, светлую, почти белую, светлые брови, светлые ресницы, и глаза видел, и ничего прекраснее еще никогда не знал. Он знал, что целует ее, которая наконец-то пришла. Светлана. Светланочка. Слава, я тебя ждала. Может быть, всегда ждала. Я буду с тобой, я пойду с тобой завтра, Светлана.

Он целовал ее и говорил шепотом бесконечные глупости. Куда он пойдет? Как он будет с ней? Он же боец, а войны впереди было очень еще много.

Еще затемно город тронулся в дорогу. На выходе из города образовался поток беженцев. Шли женщины, дети, старики, шли с узлами, чемоданами, везли домашний скарб на тележках, на санках. Город уходил от немца.

В потоке шли и райкомовцы во главе с первым секретарем, бывшим командиром отряда Зайцевым. Не Арефием Зайцевым, Славкиным знакомым по отряду "Смерть фашизму", а совсем другим Зайцевым.

Славка шел отдельно. Он и Светлана везли тяжело нагруженные, увязанные веревками сани. Мать поддерживала груз и тоже немного помогала, потому что дорога шла на подъем и было тяжело.

Наклонясь вперед, шли они рядом, впряженные в веревочную лямку, Светлана в своем веселом берете, Славка в полушубке, высокой шапке, с автоматом на груди. И когда они переглядывались, губы их трогала улыбка.

Какое это было высокое и горькое счастье!

Уже светало. И светало хорошо, как только бывает перед ясным мартовским днем. Свет быстро размыл край неба, потом хлынул на землю, ослепительно загорелись снега. Тяжело было смотреть под этим ранним солнцем на уходивших из дому людей. За их спинами уже гремел бой. Наши оставляли город, закрепляясь на окраинах, в ближних деревнях.

Совсем еще недавно дорога хрустела от ночного морозца, теперь, разбитая, развороченная до суглинистого грунта, она текла, чавкала под ногами, оползала жидким, замешенным на суглинке талым снегом. Беда, человеческое горе перемешались в Славке с его глубокой радостью, с его глубоким счастьем, так что вся тяжесть этого утра ощущалась им только как тяжесть физическая: надо было идти по скользкой, расползавшейся дороге, делать эту сладкую работу - везти со Светланой какие-то ее вещи, помогать ее маме. И тяжесть была тяжестью его счастья, не оставлявшего в нем места ни для какого другого чувства, и горе людей было горем его радости, их радости - Славки и Светланы, - не видимой ничьими глазами, скрытой от всех и оттого еще более сильной.

Люди шли широким потоком, занимали дорогу и обочины дороги, шли устало, измученно, хмуро. Помогало одно: все знали, что идти недалеко, не так, как брели когда-то, в первый год войны, бежали, оседали по чужим местам застигнутые, отрезанные молниеносным врагом. Теперь уходили недалеко и ненадолго. И это облегчало, избавляло от безысходности. Уже в первой деревне остановилась часть беженцев. Во второй осело еще больше. Разбредались по хатам, прислонялись к заборам, стенкам, усаживались на бревнах возле дворов, на своих узлах, отдыхали. Другие шли мимо, шли к другой деревне, зная, что всем разместиться в одном месте нельзя.