Василий Росляков - Последняя война

Священная ненависть. Как же его ненавидеть, когда он сидит перед тобой в подтяжках на голом животе, с умными, как у собаки, глазами. Пупок беспомощный, как у всех людей, в ямочку завалился. А тот горлопан-мотоциклист на Москву спешил, не дошел до Москвы, и танки те, и грузовики с медвежатами, с зайчатами на дверцах, и те битюги, и породистые морды в автобусах, начальники этого голого оккупанта, и тот конвой, что на Юхнов повел людей.

Самые подлые для Славки были теперь почему-то те, что говорили: "Гут, гут" - и щадили его, отпускали, чтоб он жил. Гут, гут, а сами на Москву перли, а сами людей на Юхнов гнали, а сами поджигали деревни, наших женщин насиловали. Этот, с пупком, насиловал наших женщин?..

Другой раз, возвращаясь в караулку, еще издали Славка услышал гвалт, слишком уж напористый, веселый. Когда завернул за угол и проходил мимо окон, опять грохнуло, даже стекла дрогнули. В окно заметил, а войдя, уже точно разглядел веселую картину. Посередине казармы, на табуретке, сидел этот голый немец, а вокруг него толпились ребята, горячие, шумные, то и дело раскачивались от смеха. Руководил всем делом курносый партизан, из местных, шутник по имени Колюн.

- Так, - говорил Колюн, - повторим еще раз, повторение мать учения. И вразбивку, отчетливо выговаривал слова, которые немец должен был повторять. - Не годи-ится, - возмущался Колюн. - Что же ты, фриц безмозглый, у нас так даже попугаи умеют. Неужели трудно сказать: твою, по буквам говорю - т, в, о, ю, и не мэчь, а мать, ма-ать. Понял, кочерыжка? Ну, еще разок.

- ...тэфью...

- Тьфу ты, падла.

- Га, га, га, ох-хо-хо...

- Что же, у вас все такие? Как же вы воюете? Полные идиоты. В Россию полезли. А по-русски ни бум-бум.

Немец только моргал белесыми ресницами. Трудно давался ему чужой язык.

Васька полулежал на нарах, не принимал участия в обучении немца.

- Не впрок ему, - сказал он издали, - и не сможет он, их Гитлер всех одурачил, кончай хорька гонять.

- Ну, - сказал Колюн, - последний раз.

Славка не смеялся, но ему тоже было смешно. Когда же за последним разом последовал еще последний, и еще потом, и еще, он сказал, ни к кому не обращаясь:

- Зачем издеваться над человеком?

Не захотелось Славке оставаться в помещении, захотелось одному побыть, и он ушел. Бродил меж деревьев, по молодой травке, по мхам, по прошлогодним листьям, а немец из головы не выходил. То ненавистный, то жалкий, то смешной. Мало тут, конечно, смешного. Не шел из головы немец, и вдруг Славку осенило: надо описать его. Как раз газета открылась, "Партизанская правда". Один номер уже вышел. Описать этого немца - и в газету.

Завернул в штаб, попросил у девушки-машинистки бумаги, у нее же карандаш взял, забился в лесную глушь, устроился под тремя березами - из одного корня росли - и стал сочинять заметку, немца описывать. Давно не держал в руках карандаша, и бумаги давно не было белой перед ним, забыл и про бумагу, и про карандаш, а было ведь это хорошо, карандаш и бумага.

Заметка получилась. Ходил Славка по лесу, разворачивал бумагу и читал, опять сворачивал и опять ходил, потом прочитал последний раз - все же очень хорошо получилось - и пошел в штаб. Ходил вокруг да около, стеснялся спросить, где найти редактора. Много прошло времени, а тут и редактор сам явился, откуда-то приехал, в седле, на огромном жеребце. Жеребец был непропорционально огромен, а редактор, в картузике, щупленький, непропорционально мал для такого жеребца.

- Товарищ редактор, - Славка подошел поближе, и жеребец ему показался совсем горой - и как только редактор взбирается на него? - протянул свою заметку, свернутую трубочкой. Лошадь оглянулась на Славку, и он отступил немного.

- Ты жеребчика не бойся, - сказал редактор, - давай сюда.

Славка опять подошел поближе и опять протянул трубочку. Редактор развернул, прочитал вслух название и сказал:

- Хорошо. Давай познакомимся. Коротков Николай Петрович.

- Холопов, Слава.

Николай Петрович перегнулся очень сильно, протянул руку.

...Легким шагом возвращался Славка в казарму. Как будто с души свалилось что-то тяжелое, давно его тяготившее.

Книга вторая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Пришлось немца этого расстрелять.

В караулке к нему уже было привыкли. Спал он на печке, никто его не охранял, с завтрака, обеда и ужина ребята приносили ему котелок с едой. Когда делать было нечего и когда было настроение, потешались над ним, обучали матерным словам.

Конечно, этот немец страдал. Если Славка возвращался из наряда, входил в караулку, пленный стряхивал с себя апатию - или это был сон с открытыми глазами, - мгновенно менялся в лице, поднимался сразу, делал несколько шагов навстречу и говорил всегда одно и то же: "О майн камерад" - "О мой товарищ", - со стоном говорил немец эти свои слова. Близко однако не подходил.

Если у Славки было настроение, они устраивались на нарах или перед окном где-нибудь, или выходили из дежурки, садились перед домиком, разговаривали; ребята слушали, не понимая, а кругом темной стеной стояли леса.

Если Славке не хотелось говорить, немец возвращался на прежнее место и опять погружался в сон или апатию свою.

Да, когда-то зубрили в школе: их бин, ду бист, эр ист... Плохо зубрили. Не знал Славка, что пройдет после школы всего два года, и начнется эта война; что на своей собственной земле он попадет в плен к немцам; что эти немцы, фашисты, расползутся по стране как саранча, пожирая все на своем пути; что будет скитаться по осиротевшей земле, придет к партизанам, и в лесных дебрях, в этой деревянной сторожке, придется разговаривать с этим пленным, которого привели сюда разведчики в одних штанах да подтяжках.

- Их бин зольдат, - говорил немец, пытаясь заглянуть Славке в самую душу. - Зольдат, гефрайте.

- Я понимаю, понимаю, - отвечает Славка, хотя понимает с большим трудом и далеко не все, что говорит немец. Но за две недели все же успел узнать многое из этих разговоров. Славке было трудно, он напрягал слух, напрягал память, просил пленного говорить медленно - лангзам, - и немец старался говорить медленно, сопровождая свою речь жестами. Выходило, что в плен он попал по своей воле. Недалеко от Суземки шла немецкая автоколонна, дорога была заминирована, и когда под машинами начали рваться мины, немцы разбежались, а этот - его звали Вильгельмом - спрятался в кустах, а после пошел искать партизан. Вышел на опушку, глядит - деревня, мужик огород пашет. Если пойдет прямо на мужика, тот может взять винтовку и выстрелить, убить, тогда Вильгельм решил снять с себя все, чтобы мужик не признал в нем немца и не убил, остался в одних штанах да подтяжках, так и пошел по борозде. Ну, жестами, когда совсем подошел, объяснил, руки поднял, бери, мол, в плен, бери, пан, я, видишь вот, сам пришел. Мужик был местным партизаном, а тут разведчики проходили через деревню, сдал им, а те уже доставили в штаб. Вот почему он голый. Ферштеен? Да, конечно, теперь все понятно, их ферштее.