Василий Росляков - Последняя война

6

Жизнь была слишком плотной, слишком густо замешенной. Она обрушивалась на Славку с такой силой, что душа, казалось, уже не могла без передышки принимать этого натиска. Каждый человек, любой живой человек, ходивший рядом в течение какого-нибудь года или полугода, в течение нескольких месяцев вмещал в себя так много, что лучше не трогать его, потому что опять обрушится на ту же душу столько всего, чего в иное, в мирное время хватило бы на целую жизнь, и не одного, а нескольких людей. Самому Славке, когда он в какую-то минуту вдруг оглядывался на себя - от того кювета, от того Варшавского шоссе, от той колонны на Юхнов, от тех немцев, породистых оккупантов, спешивших в Москву, и через снежную равнину до Дебринки, до смерти Сашки, до смерти Гоги, до "Смерть фашизму", до теперешнего Славки, - когда вдруг он видел себя в одном мгновенном свете, не верилось, душа отказывалась объять все это и вместить в себя. А рядом другие такие же люди, и дни еще, когда каждый день идет к тебе то с суземскими пожарами и казнями, то вот обрушивает сразу навлинскую трагедию с Инночкой и Верой Дмитриевной, и этого Ласло Неваи. Не успевает мозг, не успевает сердце, не успевает душа воспринять все это.

Примерно в таком духе рассуждал Славка, сидя в повозке рядом с инструктором политотдела, Виктором Цыганковым.

Славка устал от людей, от событий и потому неохотно сближался с новым человеком, старался как-нибудь обойти его или ограничиться, в крайнем случае, шапочным знакомством. Здравствуй, здравствуй, до свидания, будь здоров, как жизнь, ничего, слава богу, и так далее.

Виктора Цыганкова взяли на инструкторскую работу из Брасовского отряда. Приехал он в Смелиж вместе с женой, с Катюшей, которая стала работать в политотдельской столовке. Красавица. Чернобровая, черноглазая. Сам Виктор внешне незаметный: сыроватое лицо с почти неразличимыми белесыми бровями и ресницами, детские голубенькие глазки, голос тихонький, постоянно откашливается, чтобы говорить громче. И все же ему удалось как-то покорить эту Катюшу. Когда случалось бывать в столовке вместе с Виктором, Славка видел, как преданна, как заботлива была она, как влюбленно ухаживала за своим Виктором. Это нравилось Славке и немного удивляло. Что же она нашла тут, в этом Цыганкове, за этой незаметной внешностью? Значит, что-то было в нем, чем-то же он приковал ее к себе. Да, что-то было. Очень хорошо, что что-то в нем было. Дай бог ему и ей остаться в живых, дай бог им счастья. Здравствуй, Виктор, здравствуй, Слава. Как живешь? Ничего живу, будь здоров. Будь здоров, и так далее.

И вот они сидят рядом в повозке, погоняют Славкину рыжую кобылу, едут по поручению Емлютина и Бондаренко в один отряд разобраться в одном довольно тонком, щекотливом и страшноватом деле. Опять Славка отклонился от намеченного маршрута и едет совсем в другое место и по делу, о котором час назад даже не подозревал. Значит, опять какое-то новое переживание готовит ему новый день, опять волей-неволей надо входить в новую жизнь.

- Да, - говорит тихим своим голосом Цыганков, - ты прав, Слава, жизнь намотала на каждого много, не жизнь, а вот эти месяцы, один какой-нибудь год войны. Прожил двадцать пять лет, а сказать почти нечего. А тут за один год... черт ноги поломает.

Давай, Витя, давай, дави на мою душу, распирай мое сердце, плескай на мой огонь, на мои угли керосином, бензином, скипидаром, соляркой, рассказывай про свою жизнь, про свой отряд, про гибель своих друзей-товарищей.

Работа в "Партизанской правде" не понималась Славкой как профессия, это была война. Но вдруг он увидел эту профессию, она открылась ему так, как никогда еще он не думал о ней. Там, в "Смерть фашизму", в отряде своем, он ходил в разведку, стоял на постах, возвращался усталый, но живой и счастливый с боевых заданий, после коротких стычек с врагом, там часто жизнь попадала под черную тень смерти, но он был один на один со смертью и с жизнью, со своими днями и ночами, со своей судьбой. Он уставал и отсыпался, и усталость проходила. Эта же профессия почти освобождала его от риска быть убитым, не совсем освобождала, но на много дней подряд, зато она соединила его с другими жизнями, с другими судьбами, приковала к риску, тревогам, страданиям и гибели других людей, приковала и не отпускала от себя, не давала отоспаться, отдохнуть от других, от этих повешенных и расстрелянных, от Веры Дмитриевны, от Инночки, от Ласло, его маленьких Яноша и Дьердя, его любящей и страдающей в далекой и страшной загранице худенькой Люци, от всех людей, которых он знал и которых никогда не видел в глаза, от этой вот теперь еще одной несчастной разведчицы Сонечки, Софьи Калмыковой, к которой они едут сейчас с инструктором политотдела, как и от самого этого инструктора Виктора Цыганкова. Он не мог, как бы ни устал, что бы ни было у него на душе, не мог от всего, от всех отмахнуться, он должен жить ими, их болью и страданиями, их трагедиями и даже их счастьем и радостями, его принуждала, обязывала к этому профессия, которая была в то же время для него войной, а может быть, всего-навсего только войной.

Давай, Виктор Михалыч, давай, инструктор, вали в мою душу все, что есть в тебе, что обжигает твою память, что мучит твое сердце и встает перед тобой по ночам.

- Вот, Слава, - говорит, откашливаясь, тихим своим голосом Виктор, вот ты в газете пишешь, а скажи, можешь ты там написать правду, как есть, как было, можешь или не можешь? Очень меня интересует. И раньше, еще до войны, интересовало. Мы тут вдвоем, в лесу, поэтому можем поговорить.

И опять откашлялся.

- Я пишу правду, - ответил Славка. - Я собираю материал и пишу все, как есть, ничего не привираю.

- Это чего пишешь. А чего не пишешь? Есть же такое, чего ты не пишешь?

- Ну вот про Навлю. Зачем людям знать, что подполье разгромлено? Потом, может быть, а сейчас... Я раньше думал: надо писать и говорить только правду, и учили нас, что самое лучшее воспитание человека и народа - это воспитание правдой. Ведь это же верно. А вот теперь Навля, нельзя, уверен, что нельзя. Если только под видом зверств? Но это же не то, это расправа над организацией, поражение наше, а зачем о поражении сейчас писать, это не поднимает дух. В то же время кажется, что вроде надо писать, пусть знают люди все. Не могу я до конца понять.

- Потом ведь, - перебил Виктор, - газетка может попасть к немцам, а все равно писать надо, и о поражении, я так думаю. Но вот есть такие моменты, когда и не разберешь, что правда, а что неправда, не знаешь, на какую сторону становиться. В основном, конечно, мы знаем, где правда, где неправда, но есть такая путаница, такая неразбериха, что я все время мучаюсь, а не могу понять. И выбросить из памяти, вообще отбросить это, как вроде бы этого не было, тоже нельзя. Это же было, это жизнь. Вот я в политотделе работаю, доклады делаю, а ну кто-нибудь копнул бы такое в виде вопроса, посадил бы меня, я не могу на это ответить. Ладно, сейчас можно погодить, а после войны, когда победим, как тогда все это будет описано в истории. Главное - понятно. А неглавное? А неглавное было, может быть, страшней главного.