Василий Росляков - Последняя война

Да, зима лежала уже прочно.

Кобыла "Партизанской правды" теперь запрягалась в сани, и Славка разъезжал по своим командировкам в санях. На нем высокая белая шапка и белый овчинный полушубок. Шапкой он разжился тут, на месте, в одной партизанской деревне, полушубок - с Большой земли, новенький, еще каляный, еще не обмятый хорошенько, и, когда Славка перепоясывался ремнем, полушубок сильно топорщился. И оружие было теперь у Славки другое, тоже новенькое, с Большой земли, пистолет-пулемет Шпагина, ППШ. На ремне висел, на шее, к груди прилегал наискосок, прикладом к правой руке, а стволом в стальной рубашке, в кожухе с продольными вырезами для охлаждения - стволом этим к левому плечу. ППШ. Черный весь, только приклад коричневый, мореный. Диск тоже черный. Семьдесят один патрон в диске. Семьдесят одного фрица можно убить. Когда Славка бывал в боях да в засадах, тогда он носил простую винтовку, потом карабин, та же винтовка, только ствол укорочен, теперь ездит по отрядам, пишет, - пишет да ездит, а вот автомат новенький выдали, ППШ, семьдесят один патрон. Придется ли употребить его в дело? Кому-то, какому-нибудь бойцу, он, конечно, нужней, но Славка привязался к этому пулемету-пистолету, полюбил его и никогда с ним не расстается, ночью даже на гвоздь не вешает, а ставит в головах топчана на пол, протянул руку - и тут он, твои ППШ. Любил Славка на белой санной дороге, в белом лесу, на подъезде к землянке, дать очередь в заснеженную черноту леса. Даст очередь - и ППШ в руках, и сам Славка забьются, заколотятся на короткий миг горячей дрожью, боевой лихорадкой, и много чего услышится в этом коротком горячем колотении. Д-д-д-д-д-д-дрррррррр... - раздастся вдруг в тишайшем лесу. Славка едет. И кобыла, стригнув ушами, бойчей побежит. Землянка близко.

Нюра Морозова, в платочке до самых бровей, поднимет голову над наборной кассой, задержит в воздухе руку с маленькой буковкой и стеснительно улыбнется.

- Во, Нюр, - скажет она другой Нюрке, - Слава едет.

- Патроны переводит, - без всякой злобы скажет Иван Алексеевич, печатник круглоглазый.

А тут и Славка на пороге. Выпряжет лошадь, поставит под навес, и вот уже сам на пороге, веселый, в белой высокой шапке, в белом полушубке, с автоматом на груди. Теперь и в Смелиже, и в отрядах, везде, где если речь зайдет о Славке, говорят: а это в полушубке, с автоматом.

Правильно, это он.

- Привет! - сказал, веселый, с порога.

- Чего патроны зря переводишь?

- Молчи уж, вояка нашелся. - Это Нюра заступается за Славку.

Смеются все. Потом Славка, не снимая своего оружия, своего полушубка, лезет в карман и достает оттуда одну, другую и третью папиросы, настоящие папиросы "Казбек". Одну протягивает Александру Тимофеевичу, и тот от удивления делает рот трубочкой - о! - вот это, Вячеслав Иванович, сюрприз; другую подает печатнику, Ивану Алексеевичу, тот просит вставить папиросу в рот, ловит ее толстыми губами, потому что руки у него сплошь в краске, что-то с валиком у него не ладится, плохо краску катает.

- Слава, да не давай ты ему папиросу, не переводи добро, - говорит Нюра Морозова. - Ты лучше мне дай.

- А тебе, Нюра, зачем?

- Надо. Когда курить нечего будет, я ее тебе подарю.

Печатник, вытянув шею, прикурил от Славкиного огня, затянулся и с папиросой во рту сказал:

- Слав, да женись ты на ней, чего она жмется к тебе.

Нюрка вспыхнула и сказала Ивану Алексеевичу, что он дурак, а Славка сказал, что он еще маленький жениться. Опять все засмеялись. Славка перед столом вывернул карман, там было с десяток хороших чинарей, окурков. Все это он бережно завернул в чистую бумагу и спрятал на своем топчане под изголовье.

Александр Тимофеевич и в самом деле был истинным гурманом. Переложив ногу за ногу, в очень изящной и нелепой позе, потому что сапоги его были грубыми и огромными, он сладко затягивался, причмокивал, тоненькой струйкой пускал дым, следил за этим дымом и опять причмокивал и вздыхал.

- Сколько же лет тому назад, - мечтательно говорил он, - в последний раз я курил настоящий "Казбек"? Так, июль, август, сентябрь...

Александр Тимофеевич, загнав папиросу в уголок рта, вслух пересчитывал по пальцам месяцы.

- Семнадцать месяцев тому назад. Целая вечность.

Покурили, разделся Славка, и стали обедать. Теперь возчик Николай появлялся не каждый день, а в неделю один раз, привозил продукты, и Нюрки, большей частью Нюра Хмельниченкова, готовили на раскаленной железной печке обеды, завтраки да чаи с местной заваркой - листья черной смородины, липовый цвет или сладко-духовитый до приторности цвет таволги, потому что настоящего чая не было почти никогда.

Рассказывал Славка за обедом про этого Костюка, у которого курил "Казбек": затянется раз-другой, потом послюнявит палец, затушит папиросу, и в карман ее, а напоследок взял еще целые три штуки для курящих товарищей своих. Этот Костюк сразу начал с того, что положил перед Славкой только что распечатанную пачку "Казбека". "Курите, если курите". Конечно, большое спасибо, сто лет не видал живого "Казбека".

Петр Ильич Костюк был героическим командиром отряда, слава о нем далеко разнеслась. Много он принял испытаний, когда действовал под самым городом Брянском, у немцев под носом. Но когда они бросили против него большие силы, пришлось туго, едва живыми выбрались из засад и ловушек, расставленных оккупантами. Пришли наконец в зону, занятую партизанами, по пути всех лошадей поели. Емлютин встретил Костюка хорошо и сразу поставил его отряд на охрану аэродрома, отдохнуть, отоспаться и главное отъесться, заморышей своих на ноги поставить. И Николай Петрович, Славкин редактор, сказал: пока Костюк аэродром охраняет, иди к нему и пиши о нем очерк.

...Когда Славка шел к Костюку, весь был полон высоких чувств, к герою шел, он тоже слышал о геройских подвигах Костюка много. Пришел, спустился в землянку, всю, как и в штабе у Гоголюка, обтянутую парашютным шелком, кремовым, богатым. Навстречу поднялся крупный человек, брюнет, уже в годах, тяжеловат, щеки крупного лица заметно обвисают. Да, но сила в нем еще чувствовалась, в походке, в движениях, в первых сказанных словах. Похож на героя. И сразу же Петр Ильич пригласил к столу и подвинул только что распечатанную пачку "Казбека".

- Тут я сразу в облака залетел, закуриваю, а сам на седьмом небе. Бывают же люди! Вообще не знаю, как на вас, Александр Тимофеевич, на меня крупные люди действуют сразу, подавляют. А тут я в восторге весь. Гляжу на него, а он в командирских синих галифе, в командирской гимнастерке с широким ремнем, как мой бывший комиссар, Сергей Васильевич Жихарев, только покрупней еще. Гляжу и наслаждаюсь им, его видом, и даже не знаю, с чего начать. Хочу, говорю, про вас в газету написать.

- Пишите про отряд, чего про меня писать.