Василий Росляков - Последняя война

- К своим. А ты, Гога, тоже так думаешь?

- Я ничего, слушай, не думаю. Славка думает.

- К своим, - повторил Васька. - А где они, свои? Знаешь? Немец дошел уже до Урала. Знаешь? Москву взял. Знаешь?

- Ты что? - перебил Славка. - Откуда это?

- Откуда? Это уже всем известно. Было сообщение... Эх, ребята. Что я предлагаю? Предлагаю повернуть в сторону и двигать в мой родной город, в мой чудный город на Волге, в мой Горький. Если они дошли до Урала, значит, и Горький уже освобожден. Заживем, ребята. Домик у меня, сестренка красавица. Любому из вас сестренку отдам, кому понравится. Клянусь гитарой.

- Ну хватит паясничать, - сказал Славка.

- Да ведь я серьезно, Слава, Гога.

- Серьезно? И что Горький освобожден - серьезно? Кем освобожден? От кого освобожден? - Славка стряхнул картофельную кожуру и встал.

- Не придирайся, - обиделся Васька, - не надо. Ну, захватили, ну, господи, какая разница. Идемте, ребята. Ну, честно прошу...

- Пошли, Гога. - Славка и Гога напились из ручья, потом перешагнули через него и скрылись в зарослях ольхи.

Васька растерянно кричал вслед:

- Ребята! Прошу вас, умоляю... Клянусь гитарой, проиграете. Ребята...

Ребят уже не было видно. Васька повернулся и зашагал в противоположную сторону.

- Слушай, - сказал Гога, - какой негодяй. Учился с тобой, да? Подлец.

- Слабый человек, - возразил Славка.

- Я тоже слабый человек. Слушай, Горький мы не пошли, мы пойдем Тбилиси. Мы полетим Тбилиси. После войны.

Гога остановился. До этого говорил он в шарф, которым был прикрыт его баклажанный нос. Теперь Гога стянул шарф, затолкал его под подбородок.

- Остановись, Слава, - сказал он громче и внятней. - Поклянись, слушай, что поедешь со мной в Тбилиси. Поклянись, дорогой.

- Хорошо, Гога, я поеду с тобой в Тбилиси.

- Нет, Слава, ты поклянись, - настаивал Гога.

- Хорошо, я клянусь тебе, Гога, - сказал Славка, а про себя подумал, что не доживет он до этого, что убьют его где-нибудь на войне.

На следующее утро проснулись они в другой баньке, под боком другой деревеньки. Когда вышли на свет, опять увидели Ваську. Он шагал из деревни, рот в ухмылочке, от которой топорщились и вздрагивали рыжие усики, светленькие глаза невеселые. Вроде и не уходил никуда, и не говорил ничего такого.

- Нет, ребята, не могу я один, убейте - не могу, - сказал он вместо приветствия.

Славка и Гога промолчали.

- Ну, простите, ребята, ну, побейте меня, только вместе... Не могу я один. - Васькины глаза заискивали, рот полуоткрытый, готовый ответить на улыбку улыбкой, добрым и бессмысленным хохотком.

Славка и Гога переглянулись.

- Ну, черт с тобой, - сказал Славка. - Как ты нашел нас?

- Да ведь я легкий на ногу, Слава, - весело ответил Васька. - Вы шаг делаете, а я два.

Опять пошли втроем. Прошлую ночь Васька ночевал в деревне, немцев там не было. Запасся хлебом, луком, картошкой в мундире, на ходу раздавал ребятам свои запасы. На привале даже попытался петь. "И-эх бирюзовы да золоты колечики раскатилися да по лугу..." Нет, не то. Не пелось. А к вечеру и того хуже, замолчал совсем, задумался, а когда прошли новую деревню, остановился, сказал:

- Дальше не пойду с вами. Проиграете вы. Пойду в Горький. Переночую и пойду. Открыто пойду, немец меня не тронет.

Славка долго смотрел на него непонимающими глазами.

- Откуда же ты взялся, падла такая? Неужели у нас вырос, в Советском Союзе? Ума не хватает понять тебя. - Славка отвернулся от Васьки и пошел прочь, за ним тронулся Гога, а Васька все стоял.

6

В первых числах ноября снег был уже глубокий, зимний, легкий от морозов. Проселками, лесными дорогами ездили теперь мало, и они лежали мертвые, заметенные снегом. По такой-то дороге и шли сейчас Славка и Гога в середине черной цепочки людей. Их набралось уже двенадцать человек. Никто тут не знал друг друга, в пути приставали один к другому, сбивались в кучу и вот теперь целым отделением, вытянувшись гуськом, шли в один след по глубокому снегу. Впереди шел отважный и мужественный человек - сам назвался идти впереди, прокладывать след. За ним те, кто успел уже поверить этому человеку, связать свои неясные надежды на счастье остаться в живых. Одеты все были по-разному. Совсем еще недавно у каждого из них был свой номер дивизии, своя часть, свой батальон, рота, взвод, наконец, отделение, где он стоял по стойке "смирно" и был одет так же, как его соседи справа и слева.

Есть ли те части, те роты и батальоны сейчас или распались уже под ударом врага, рассыпались по одиночке? Кто упал и не встал больше с сырой земли, кто вот так же, как эти, бредут по лесам в поисках своих, а кто и сражается, может быть, в этих лесах, сохранив оружие или добыв его в бою.

Шли молча. Змеилась черная подвижная цепочка по белому снегу занесенной дороги. Леса вокруг стояли безлюдные, тихие. И вдруг, на изломе дороги, на крутом ее повороте они вывернулись друг другу навстречу. Немецкий санный обоз. Передний немец с криком соскочил с розвальней и, держа автомат на изготовку, бросился к идущим. Первый поднял руки, подоспевшие немцы стали облапывать его бока, карманы, ища оружие. Цепочка стояла неподвижно, люди растерялись и ждали беды. Немцы также были перепуганы внезапной встречей, потому и кричали громко, и суетились нервно, обыскивая передних. Что-то кричали они, но ни впереди идущий, ни его соседи ничего не могли понять, и тогда немцы стали кричать еще громче и еще злей. Славка вышел из ряда, утопая в снегу, обошел передних и довольно громко и быстро начал говорить:

- Wir haben keine Pistole, - говорил он, - мы не имеем оружия, wir gehen nach Hause, nach Brjansk, мы идем домой, идем в Брянск.

Немцы примолкли, с любопытством оглядывали Славку.

- Soldaten? - спросил один из них.

- Ja, - сказал Славка, - мы были солдатами, теперь идем по домам.

- Nun, gut, карашо, - сказал немец и даже улыбнулся облегченно. Только не ходить лесом, ходить большой дорогой, можно пострелять всех.

Обоз объехал цепочку людей, Славка вернулся на свое место, и снова тронулись в путь, вслед за впереди идущим человеком.

Когда Славка возвращался на свое место, его провожали глазами, думали про себя: надо держаться этого парня, с ним не пропадешь по-глупому. А Славка опять удивлялся спасительности немецкого языка. Он еще хорошо помнил, как из старенькой своей винтовки, в той деревушке, на последнем своем рубеже, прицельно бил по зеленым фигуркам, перебегавшим по огородной ботве, чтобы окружить Славкин дот. Он помнил, как выстрелил в поднявшуюся вполроста фигурку и как та фигурка остановилась в полусогнутой позе, выронила автомат, схватилась за живот, а потом повалилась головой вперед. Помнил, как взял на мушку залегшего в ботве немца и, когда нажал на спуск, вслед за выстрелом как бы услышал мягкий шлепок пули по тому лежавшему немцу, который больше уже не поднимался. Но тогда было все как надо, как он и представлял себе, как видел не один раз в кино. Немец, враг, противник не имел лица, не имел выражения на лице, цвета глаз, уменья улыбаться, он ничего не говорил, он крался с автоматом на животе, делал короткие перебежки, залегал и снова поднимался только для того, чтобы можно было взять его на мушку, чтобы убивать его из всех видов оружия. Немец, фашист, оккупант - Не человек, он то, что надо было убивать, другого назначения у него не было. И теперь, когда Славка как бы зашел в тыл войне, теперь было странно видеть у тех же оккупантов лица, глаза, улыбку, слышать их человеческий голос - "gut", "карашо", - смотреть, как они слушают твой школьный язык: "Ich бина, дубина, полено, бревно", слушают и отвечают на малопонятном, но все же понятном немецком языке.