Иван Сабило - Крупным планом, 2006[роман-дневник]

Кузнецов:

— Хорошо, если бы вы, Иван Иванович, вместе с Борисом Евгеньевичем составили план работы на ГУ-й квартал.

— Планом я занялся сразу после того, как вы меня попросили, — сказал я. — Так что он почти готов. Но я за него не держусь, могу хоть сейчас передать Борису Евгеньевичу. Он у меня с собой, можете взять, — протянул я папку.

Шереметьев молчит, план не берёт.

— Понимаете, Иван Иванович, Борис Евгеньевич принёс мне заявление, в котором просит уволить его по собственному желанию. Мне бы не хотелось, чтобы сейчас, когда в МСПС тяжёлая обстановка, кто-то уходил. Это может привести к новому всплеску ненужных, вредных для нас кривотолков.

— Феликс Феодосьевич, наш разговор для меня большая неожиданность. Вы попросили меня сформировать план, я его уже почти подготовил, и вдруг возникает Борис Евгеньевич, который, как я понимаю, сам хотел это делать.

Пришёл Бояринов. Кузнецов и ему сказал о заявлении Шереметьева. И те же слова о нежелании кого-то увольнять.

— Я тоже так считаю, — сказал Бояринов. — У Бориса Евгеньевича большой опыт работы с документами, он делает много полезного. Хотя иногда, чувствуя себя большим начальником, грубо разговаривает с сотрудниками МСПС, в частности, с нашими коллегами по Московской писательской организации — Голубничим и Замшевым, такими же секретарями МСПС, как он сам.

— А где они? — вспылил Шереметьев. — И где вы сами, когда ни их, ни вас не видно здесь в рабочее время?

— Да я по четыре часа сплю! — возмутился Бояринов. — Я так понимаю: в каждой организации есть лев и крыса. У нас лев — Кузнецов, я — крыса. А вы, Борис Евгеньевич, бобёр.

— Я не бобёр, — сказал Шереметьев. — Почему вы причисляете меня к грызунам?

— Я же в хорошем смысле. Я же.

Шереметьев взорвался. И, как бывает в таких случаях, понёс что попало. В том числе и то, что он, Бояринов, всегда хотел избавиться от него.

— Неправда, — сказал я. — Весной я присутствовал при разговоре Михалкова с Бояриновым. Сергей Владимирович довольно жёстко сказал, что нужно провести сокращение сотрудников аппарата и назвал вашу фамилию. Но Бояринов не согласился с ним и отстоял вас.

Дальше продолжился разговор двух одинаково неприятных друг другу людей.

Кузнецов обратился ко мне:

— Кто из них, по-вашему, прав? И как вы оцениваете то, что здесь происходит?

— Отрицательно, — сказал я. — Будучи руководителем питерской писательской организации, если возникал конфликт между писателями, я не ставил перед собой задачу выявить и поддержать правого. Я старался их примирить.

— Я тоже, — сказал Кузнецов. — Но не всегда получается.

Бояринов ушёл. У Шереметьева не оказалось объекта для дальнейшего разговора, и, наверное, поэтому он свою страсть перенёс на меня:

— Иван Иванович, я полагал, что именно я здесь отвечаю за организационнотворческую работу, а с вашим приходом я лишился моего главного дела — планирования. Кроме того, вы даёте телеграммы, точнее, пишете их тексты, а подписываете их неизвестно какими именами. При этом не ставите моё имя — секретаря Исполкома.

Я посмотрел на Кузнецова — вряд ли Шереметьев говорит это, не согласовав с ним. Но Кузнецов молчит.

— Подписи под телеграммами, точнее, имена писателей мы обозначаем, исходя из личности того, кому их посылаем. При этом я советуюсь с Кузнецовым, Бояриновым, Салтыковой.

— Вот-вот, с Салтыковой! А она как раз и не имеет права советовать. Кто она такая? Она что, писатель? Она работает помощником председателя, а могла бы и уборщицей. Поэтому разговор, что мы с вами ведём.

— Не разговор, а толковище, которое не может привести к положительному результату.

После этих слов он как-то притих, съёжился и стал ещё меньше, чем был. Я посмотрел на Кузнецова, не понимая его роли в возникшей перепалке.

— Я вот о чём подумал, — сказал он. — У нас нет нормального штатного расписания. Нужно его составить и обозначить функциональные обязанности каждого из нас.

— Хорошо, давайте доверимся опыту Бориса Евгеньевича и попросим.

— А не лучше ли, чтобы каждый сотрудник сам обозначил свои обязанности? — спросил Кузнецов.

— Можно и так, — сказал я.

— А ещё лучше вот как, — оживился Шереметьев. — Я могу определить обязанности тех, кто ближе к Кузнецову, а вы, Иван Иванович, — тех, кто ближе к Бояринову.

— Нет, — сказал я. — Такой подход не что иное, как деление коллектива на группировки. А это почти всегда ведёт к расколу. Нам что, раскола не хватает?

20 сентября. Около 8-ми утра позвонил председатель Московского регионального отделения Союза городов-героев, полковник внутренней службы в запасе Борис Георгиевич Копаев. Извинился за ранний звонок и сообщил, что я вошёл в состав делегации Москвы для участия в слёте городов-героев в Смоленске. Отъезд 22-го сентября, возвращение — утром 26-го. Такие сроки мне подходят. Главное, что я смогу 27-го вести юбилейный вечер, посвящённый 75-летию со дня рождения адыгейского прозаика Исхака Машбаша.

22 сентября. На Белорусском вокзале встретился с Иваном Моисеевичем Мартыновым. Невысокого роста, в генеральском мундире, седовласый, внимательный к каждому твоему слову, возможно, потому что плохо слышит, а возможно, природное. С ним у меня давние дружеские отношения, ещё со слёта в Минске, в 1997 году. Он потом часто приезжал ко мне в Петербург. Принимал я его в нашей писательской организации, вместе готовили документы по Союзу и по слёту.

Дружески обнялись, порадовались встрече и направились в вагон. Наша делегация — 9 человек, нам предложили занять свои места.

23 сентября. Смоленск. 14-й слёт городов-героев открылся утром в Концертном зале гостиницы «Россия», где нас поселили.

За столом президиума — председатель Союза вице-адмирал А. Славский, градоначальник Смоленска В. Халецкий, депутаты Гос. Думы Е. Драпеко и А. Лукьянов, руководители делегаций от нескольких городов-героев, в их числе и наш Копаев.

Выступил Александр Михайлович Славский, сообщил, что Гос. Дума приняла Закон «О городах воинской славы». В нём почему-то ни слова о том, что уже есть города-герои. Нам необходимо сделать всё возможное, чтобы городам-героям новое звание не присваивалось, ибо при этом нивелируется, перестаёт существовать звание «Город-герой».

Я вспомнил земляка смолян, литературоведа Петра Палиевского и открытый им «метод присоединения», когда к чему-то большому присоединяется что-то малое. Затем, при помощи хитроумных манипуляций, малое уравнивается с большим, потом убирается большое и «большим» становится малое. Например, к Пушкину присоединяется Кушнер. Сначала говорят о Пушкине и Кушнере, затем Пушкин убирается и говорят только о Кушнере, заявляя при этом, что Пушкин был для XIX века Пушкиным и «нашим всё», а сейчас Кушнер наше «всё». Приблизительно так несколько лет назад по питерскому радио выступил детский поэт Михаил Яснов. И в некоем азарте даже стал рифмовать: «Пушкин — Кушнер, Кушнер — Пушкин», поясняя, как близки по звучанию эти два имени. Ему и в голову не пришло, что он оказывает медвежью услугу действительно хорошему поэту Александру Кушнеру.